Двадцатые годы
Шрифт:
Не успел Слава сесть на лавку, к нему пододвинули миску.
— Супцу. Супцу хлебни, грейся…
Горячая жирная похлебка обожгла его, он глотал ложку за ложкой, и бездумное умиротворение овладевало им все сильнее.
Он опьянел от тепла, голова опустилась на стол, Чижов с помощью хозяйки оттащил его на лежанку и прикрыл чьим-то полушубком.
Проснулся он на рассвете. Чижов осторожно тряс его за ногу, приговаривая:
— Пора, Николаич, пора, дорога еще немалая, рассвело…
Спросонья
Хозяйка, стоя перед загнеткой, разжигала огонь.
Чижов вынул из мешка кусок жирной свинины, протянул хозяйке, еще пошарил в мешке.
Недоуменно наморщил брови.
Слава пришел на помощь:
— Ситники?
— Ты их, что ли, взял, Николаич? То-то, думаю, как тебе удалось получить столько керосина, — догадался Чижов. — Пхнул кому-нибудь?
Слава молчал, и Чижов принял его молчание за согласие.
— Плоховато без хлеба, но коли на пользу делу… — Он оборотился к Евстигнею. — Ты лепех каких в дорогу не припас?
— Не будешь ты есть мой хлеб, — отвечал Евстигней, выкладывая на стол большой ломоть черного, как земля, хлеба.
Чижов сочувственно взглянул на Евстигнея.
— С лебедой? Что поделаешь, все лучше, чем без хлеба…
Слава знал, что многие в Успенском пекли хлеб с лебедой.
Тем временем хозяйка поставила на стол сковородку, поджаренная свинина брызгалась салом, и Чижов алчно зацепил вилкой сразу два куска.
Хлеб хрустел на зубах, как песок, и сало с таким хлебом казалось затхлым и горьким.
Слава отложил вилку.
— Не гребуй, парень, — наставительно сказал Чижов. — Быват, и таким хлебом не пробросаешься…
Но горький хлеб застревал в горле.
Евстигней пошел запрягать. Слава выглянул за дверь. Землю накрыло снегом, вода в колеях подернулась ледком, ветки деревьев опушил иней… Зима? Рано бы, да погоду ведь не закажешь. День-два, и все растает, а вот добираться до дому, как назло, приходится зимой. Слава поежился и вернулся в избу. Чижов вполголоса говорил о чем-то с хозяевами.
Он сочувственно посмотрел на Славу.
— Холодно?
— Ничего.
— Слушай, Николаич, есть дело, — обратился Чижов к Славе. — Замерзать неохота?
Негромко что-то сказал, и хозяин избы вышел и тут же вернулся, неся в руках новый овчинный полушубок.
Чижов взял полушубок из его рук и подошел к Славе.
— Примерь, Николаич. — И, не дожидаясь ответа, помог Славе натянуть полушубок.
В таком полушубке не страшен никакой мороз. Чижов оказался добрым человеком, нашел выход. Его знали чуть ли не во всех деревнях по пути в Орел. Попросил хозяев одолжить полушубок, а в следующую
— Хорош?
Ответа не требовалось.
— Сторгуем тебе бекешу? — весело спросил Чижов.
Слава не понял.
— Как — сторгуем?
— Эх, Николаич, Николаич, — сочувственно проговорил Чижов. — Не умеешь ты еще жить.
В голосе снисходительная насмешка, почему-то она встревожила Славу.
— Да ведь купить мне не на что, — сказал он громко и жалобно, хотя это очевидно и без его слов, и неуверенно добавил: — Вот если бы одолжить…
Чижов засмеялся:
— Кто же при теперешней жизни поверит в долг?
Тихо и доверительно обратился он к Славе:
— Десять фунтов керосина — и бекеша твоя, комсомол твой от десяти фунтов не обедняет.
Вот оно, испытание, мало с чем сравнимое по своей жестокости. Заледенеть от стужи или пожертвовать небольшой частью керосина и уберечься от холода, спастись от простуды и тем сохранить себя для той самой работы, ради которой он и добывал керосин. Полушубок будто сшит по нему…
Чижов в ответе Ознобишина не сомневался и хотел помочь совершить ему неизбежный шаг.
— Никто ничего знать не будет. Я — могила, два пуда привезешь, и то большая удача…
Он что-то еще говорил, а у Славы остановилось сердце, то, что предлагал Чижов, было хуже, чем замерзнуть в поле под кустом, — чему же тогда учил его отец, из-за чего погиб Федор Федорович, зачем с ним разговаривал Ленин, — в это мгновение он не думал ни об отце, ни о Федоре Федоровиче, ни о Ленине. Они существовали где-то в его подсознании.
Слава молча стащил с себя полушубок и положил на лавку.
— Ты чего? — удивился Чижов. — Никто знать не будет…
— Хочешь записать меня в мерзавцы?
— На улице мороз, — предупредил Чижов. — И к вечеру усилится.
Слава застегнул свою куртку на все пуговицы. Ему хотелось заплакать, но он не смел заплакать. Чижов может подумать, будто плачет он из-за того, что у него нет полушубка, а на самом деле ему хотелось заплакать из-за того, что предложение Чижова показало, как мало он уважает Славу.
Он нахлобучил шапку и пошел прочь из избы.
Евстигней стоял у запряженной лошади.
— Поехали! — выкрикнул Слава и зашагал рядом со Склизневым.
Чижов шел неторопливо, вразвалку, но Слава с трудом за ним поспевал, ноги у него начали мерзнуть, точно он и не ночевал в теплой избе.
О том, чтобы сесть в телегу, нельзя в подумать лошадь еле тащится, да и без движения, скрючившись от холода, легко заснуть и никогда уже не проснуться.
Вероятно, это была его самая длинная дорога в жизни. Иногда ему казалось, что он умирает.