Две жизни одна Россия
Шрифт:
— Полковник Сергадеев, мы прекрасно понимаем, чего Вы добиваетесь. — Я видел по выражению ее лица, что она готовилась устроить ему разнос. — Мой муж был арестован в ответ на арест вашего человека в Нью-Йорке. Вы выдвигаете против него ложные обвинения. Все это фарс, и Вы знаете это.
Выражение лица полковника не изменилось. Но после короткой паузы он сказал:
— Для меня это дело тоже было полнейшей неожиданностью.
Выпад Руфи поверг меня в смятение. Тот факт, что она назвала ведение следствия Сергадеева фарсом, мог разозлить его и поставить под угрозу следующие свидания. Важно проявить твердость с советскими властями; они уважают это. Но оскорблять их неразумно. Я очень хорошо знал, что
— Как часто я смогу видеть мужа? — спросила Руфь, значительно смягчив тон.
— В соответствии с советским законом, раз в месяц, — ответил полковник. — В основном это зависит от следователя.
— Наш сын улетает в Америку, чтобы продолжить учебу в школе. Он подавлен арестом отца, боится, что больше его не увидит… Сможет он навестить отца перед отъездом? — спросила Руфь.
Я догадался о ее замысле. на взывала к добрым чувствам Сергадеева, которые, как уверяла Бабута, свойственны славянской душе.
— У Вас есть номер моего телефона, — холодно ответил полковник. — Позвоните мне в понедельник, и я смогу Вам дать ответ.
Я обнял Руфь перед ее уходом.
— Помни, — сказала она тихо, — я буду здесь столько, сколько тебя будут держать в тюрьме. Если они захотят меня выдворить, им придется тащить меня в аэропорт силой, в наручниках, а представители прессы будут у них на хвосте.
Она была готова расплакаться. Я тоже.
Дверь захлопнулась. Когда я снова увижу ее? После пятилетнего пребывания в Москве мы оба чувствовали, что выдохлись, и жаждали покоя. Только когда мы обретем его? Через месяц? Через год? Или десять лет спустя?
Глава пятая
На вторую ночь я услышал стук в стену камеры. С тех пор таинственные сигналы периодически повторялись, всегда по ночам, на протяжении всего моего пребывания в Лефортове. Через несколько минут после отбоя я услышал: "тук, тук; тук, тук-тук".
Я лежал на койке под окном, головой на северо-восток. В ногах стояла койка Стаса. Я перевернулся и прильнул к стене, чтобы лучше слышать. Удары чередовались в определенной последовательности: после первого удара — короткая пауза, затем еще удар. Снова пауза и два удара, быстро следующих один за другим. Звук был очень отчетлив, как будто кто-то по ту сторону стены знал, что в камеру № 26 помещен новый заключенный, и пытался установить связь, выстукивая сигналы по камню алюминиевой ложкой.
Я поглядел на Стаса. Тот лежал на спине, носовой платок, сложенный вчетверо, закрывал ему глаза. Он не издавал ни звука. Я не мог понять, действительно ли он спит. А если он что-то и заметил, то не подавал вида.
Я читал о контактах между заключенными в советских лагерях и тюрьмах с помощью азбуки морзе. Удары обычно соответствовали буквам русского алфавита, но я не мог вспомнить точно, как работает эта система. Чтобы разобраться, мне надо было в свою очередь начать выстукивать. Я снова взглянул на Стаса, борясь с желанием ответить. А вдруг этот стук — провокация, и они хотят втянуть меня в дальнейшие неприятности? Если меня поймают за ответным выстукиванием, мне грозит одиночка, или Сергадеев может использовать этот инцидент для выдвижения дальнейших обвинений против меня. Решив, что это ловушка, я не ответил.
Но сигналы эти опять обратили мои мысли к Александру Фролову. Как смог он выжить в те долгие дни и ночи в своей камере? Как смог вынести страшное одиночество? Удалось ли ему установить связь с кем-нибудь через стены темницы? В эту ночь я набросал заметки о нем на кусках туалетной бумаги. Сейчас у меня
* *
Впервые интерес к жизни Фролова у меня пробудился, когда я наткнулся на одну статью в газете. Как-то ноябрьским вечером 1981 года я работал в своем офисе. Шел снег. Подойдя к окну, я наблюдал, как крупные снежинки, сверкая в лучах вечерних фонарей, медленно падали, преображая Москву буквально на глазах. Хмурые улицы, зияющие дыры в асфальте, монотонные, серые, бесформенные дома, ярко-красные знамена — все постепенно исчезало под ослепительно белым покровом.
Во дворе под окном я увидел нашего дворника Сашу, сгребавшего снег широкой лопатой. Покой и тишина, опустившиеся на город, то и дело нарушались сердитым ревом пробуксовывавших автомобилей, которые пытались вырваться из ледяного плена. Началась ежегодная битва с зимой.
Суровые погодные условия сделали русский народ долготерпеливым, закалили его в страданиях. Некоторые считают, что именно они приучили русскую душу к покорности и смирению. Но если зима — враг, то она может быть и другом, спасая нацию в критические моменты. Это зима раскидала армию Наполеона, заставила обмороженных солдат с позором отступать через замерзшие поля. Спустя столетие зима помешала продвижению непобедимой военной машины Гитлера, и Москва была спасена. Пожалуй, у зимы теперь есть соперник — стратегические ракеты, которые в состоянии пролететь над Северным полюсом и донести смерть и разрушения до самого сердца России. Но я не хотел бы даже думать об этом.
Нехотя я вновь сел за стол и продолжил чтение газет. Мы, иностранные корреспонденты, жили тогда в закрытом обществе, и, подобно средневековым прорицателям, читали между строк, пытаясь найти какое-либо свидетельство изменений в советской политике. В тот год атмосфера была гнетущая. Президент Рейган, полный решимости укрепить американскую военную мощь, разговаривал жестко с "империей зла". Леонид Брежнев медленно умирал и был не в состоянии даже нормально передвигаться, не говоря уже о том, чтобы управлять государством. Советская подводная лодка класса "Виски" села на мель в водах Швеции, вызвав международный скандал, который получил название "неразбавленное виски". Среди дипломатов стали распространяться слухи о том, что Кремль рассматривает вопрос о символическом выводе советских войск из Афганистана. Но ничего не указывало на это.
Подумал, посмотрю еще одну газету и тогда тоже отдам должное зиме: возьму лыжи и пройдусь вдоль Москвы-реки у подножья Ленинских гор. Я стал медленно перелистывать тусклые страницы "Советской России" — официального органа РСФСР. Один заголовок неожиданно привлек мое внимание: "Из цепей декабристов".
Автор описывал, как тайные общества на севере и юге России пытались организовать свержение царя Николая Первого в 1825 году, в начале его тридцатилетнего правления. Эти радикальные группы образовались на волне национализма, поднявшейся после разгрома Наполеона в 1812 году, когда русские войска преследовали "Великую Армию" до самого Парижа и оккупировали его в течение года с лишним. Там они усвоили многие политические идеи Великой Французской Революции — свободу слова, свободу собраний, народное, а не царское, правление.
И хотя их идеалы были прекрасны, организация восстания 14 декабря 1825 года оказалась неумелой и оно не увенчалось успехом. Декабристы были разгромлены верными царю войсками, осуждены и в кандалах высланы на каторгу в Сибирь. Когда их освободили, многие сделали из своих цепей кольца, крестики и браслеты — более ста предметов. В статье рассказывалось о том, что кое-что из этих предметов было обнаружено далеко от России — во Франции, даже в Соединенных Штатах. Автор обращался ко всем, кому что-либо известно о подобных поделках, с просьбой сообщить об этом.