Две жизни одна Россия
Шрифт:
Я попросил Руфь и экскурсовода оставить меня одного ненадолго. Мне хотелось прочувствовать, хотя бы в тече-
ние нескольких мгновений, состояние моего предка, когда за ним захлопнулась дверь камеры: темнота, безмолвие, холод и затем страх. Я испытал все это, и даже больше, так как камера была, пожалуй, самым унылым местом, куда мне доводилось когда-либо попадать. Я почувствовал огромное облегчение, когда Руфь возвратилась. У нее был аппарат со вспышкой, и она настояла на том, чтобы сделать несколько снимков.
А теперь я сам заключен в камеру. Здесь, в Лефортове, воспоминание о тюремном заключении Фролова
"Подъем! Подъем!" — кричали в коридоре охранники и надзиратели.
Было воскресенье 31 августа. В камере еще темно, несмотря на шесть часов утра. Я чувствовал себя совершенно измученным: ночь прошла, не принеся никакого облегчения. Стас сказал, что охрана разрешает лежать на койке до восьми.
— Но сначала мы должны встать, постелить постель и убрать в камере, — добавил он.
Я мечтал о горячем душе и хотел побриться. В Москве я обычно принимал душ два раза в день: после прогулки с Зевсом по утрам, и вечером, после бега трусцой на десять километров.
— Здесь разрешают принимать душ раз в неделю и бреют два раза в неделю, — сказал Стас.
Поплескав холодной воды на лицо и грудь в грязном умывальнике, я все равно чувствовал себя немытым. У меня, конечно, не было зубной щетки, и меня раздражали остатки гречневой каши, застрявшие в зубах. Спал я в той же одежде, в которой ходил по улице, так что она безнадежно измялась. А без ремня я должен был все время, поддергивать брюки.
— Через несколько дней Вы будете чувствовать себя лучше, вот увидите, — обещал мне Стас, собирая грязную туалетную бумагу в корзину. Она была нарезана маленькими кусками из листов грубой коричневой бумаги, похожей на самую дешевую европейскую писчую бумагу, глянцевую с одной стороны. Такая бумага хороша для письма, но ее надо как следует вымачивать, чтобы использовать для данной цели.
— Конечно, — продолжал Стас, — попав первый раз в тюрьму, всегда испытываешь шок. Хотя через некоторое время видишь, что в этом сумасшествии есть какой-то определенный порядок. Я здесь уже несколько месяцев, и, как видите, жив. Смотрю на это, как на "творческий отпуск" и занимаюсь созидательным трудом.
— Например?..
— Ну, я работаю над рядом проблем. Например, я убежден, что в космическом пространстве обитают другие разумные существа. И я хочу заняться исследованием этого вопроса. Я также хочу доказать, что некоторые птицы могут давать задний ход в полете. Когда я выйду на свободу, я попытаюсь сконструировать летательный аппарат, приводимый в движение человеком.
За 13 дней моей жизни со Стасом я убедился, что он — настоящий заключенный, а не кэгэбэшная подсадка. Но разве можно быть до конца уверенным в этом? Несомненно, в обмен на обещания лучшего обращения с ним он мог согласиться доносить на меня. Иногда он мог попытаться воздействовать на мои мысли, но никогда не давал мне никаких советов, как противодействовать следователю. Он казался подлинным русским интеллигентом с широким кругом интересов — от совершенно земных до причудливо-фантастических. И он очень любил поговорить.
Завтрак в мой первый день в тюрьме состоял из чая и мелкой вермишели, посыпанной сахарным песком. Я нашел это блюдо неудобоваримым и едва смог его проглотить. Собравшись с силами, я ждал следующего допроса, но меня не вызывали. Попытался почитать одну из книг, которые Стас взял из тюремной библиотеки ("Маленький Наполеон" Виктора Гюго), но не мог сосредоточиться. Наконец, в 2.30 дня кормушка открылась.
— Вы! — Надзиратель ткнул пальцем в меня. — Фамилия?
— Данилов, Николай Сергеевич.
— Данилов. Готовьтесь на вызов.
Окошко захлопнулось.
Вскоре я поднимался по лестнице, ведущей на балкон, в сопровождении конвоира. Я шел, заложив руки за спину, к толстой дубовой двери, которая вела в служебные помещения тюрьмы. Охранник набрал код электронного замка, дверь открылась, и мы пошли длинным коридором мимо туалета и комнат для допроса в комнату № 215. Это заняло около пяти минут.
Полковник Сергадеев, без пиджака, в темно-сером свитере, сидел за столом и курил. Когда он встал, чтобы поздороваться со мной, я заметил, что двигался он несколько скованно, как будто его мучил артрит.
— Рад Вас видеть, — начал он, снова садясь за стол. Подписав бумагу о приводе заключенного на допрос и вручив ее конвоиру, он сказал:
— Скоро у Вас будет свидание с женой. Но сначала мы должны заняться некоторыми делами.
Полковник был сама вежливость в это воскресенье. В своем темном, отлично сшитом костюме он хорошо бы смотрелся на любом дипломатическом приеме. Он говорил на чистом русском языке, но я, тем не менее, чувствовал какой-то легкий акцент.
— Кстати, — продолжал Сергадеев, — как мне следует к Вам обращаться? "Господин Данилов, мистер Данилов"? Он изменил произношение на более западное в последнем случае.
Я предложил простую вежливую форму "Николай Сергеевич". "Господин" или "мистер" старомодно и сейчас в ходу только в общении с иностранцами. Выбор обращения важен психологически. Я всегда предпочитал говорить по-русски с официальными лицами, и этот жест вежливости всегда оценивался должным образом. Есть русская поговорка "В чужой монастырь со своим уставом не ходят"; это примерно то же самое, что "В Риме ведите себя, как римляне". В глубине души у меня было ощущение, что, если я смогу установить прямой контакт с полковником, мне, быть может, удастся убедить его, что я не шпион. Скоро, однако, я понял, что это было заблуждением.
Примерно в три часа Сергадеев вышел из комнаты, препоручив меня другому офицеру. Подождав несколько минут, мы вышли в приемную, которая находилась за углом коридора. Вместе с Сергадеевым там уже были Руфь и Роджер Дейли, американский консул.
, Мы с Руфью бросились друг к другу и крепко обнялись. Она прошептала мне тихо на ухо, чтобы Сергадеев не услышал:
— Ты не представляешь, какой шум наделал твой арест. Это — первая новость везде.
Это сообщение несказанно взбодрило меня. Если средства массовой информации будут продолжать свою кампанию, мне действительно удастся вырваться отсюда.