Дядя Ильяс, выходи за меня
Шрифт:
Я начал им восхищаться. При любом удобном случае стремился напроситься с какой-нибудь помощью: принести, унести, на компьютер программу установить, отчёт написать. Мне кажется, он понимал, что отец дома со мной очень строг, а потому порой специально звал к себе. Давал печатать какую-нибудь бумажку в одну страницу и оставлял на час. Я играл в игры на компе или сидел в соцсетях, параллельно наблюдая, как Ильяс обустраивает свой холостяцкий быт. От этих воспоминаний в груди щемит. Каким я был тогда, совсем зелёным, наивным, неиспорченным. Я мог пользоваться его добротой и заботой и довольствоваться этим, не надеясь на что-то большее.
А сейчас? Я не знаю, что
Отец встречает меня на станции, с сомнением разглядывает и тяжело вздыхает. Я мысленно радуюсь, что спортивная кофта скрывает часть моих тату. И о чём я думал вообще, когда бил их?! Видимо, о чём-то очень оптимистичном. На станции многолюдно, время от времени встречаются его знакомые, потому он ведёт себя сдержанно. Но я чувствую, как зубы скрипят от раздражения. Интересно, что будет когда мы в машину сядем? Лишь бы не втащил.
Вообще мне за жизнь от отца прилетало всего три раза. Но каждый из них был очень унизительный. В первый раз отцовский карающий ремень настиг меня, когда мне было четырнадцать. Я только начал взрослеть, ещё толком даже не осознал ничего. Попробовал сделать пирсинг в ухе, потому что начал сильно фанатеть от группы Stigmata.
– Ты чё нацепил? – взъелся он, увидев серьгу-кольцо на левой мочке. – Эти цацки только для баб и гомосеков. Ты что, баба? Или гомосек?
Я едва не расплакался тогда от чувства несправедливости. Видел же по телеку рокеров, которые побрутальнее будут, чем любой из его личного состава. А пирсинг – это ведь просто часть субкультуры. Но бате это было бесполезно объяснять. Серьгу пришлось снять и спрятать, как и драные джинсы с кедами, чтобы потом тайком надевать на концерты и гулянки. Причём я только с опозданием осознал, что в каком бы я состоянии свой шмот не запихивал в тайник между стенкой и окном, доставал в следующий раз снова постиранный и аккуратно сложенный. Так что в этой партизанской войне мама была на моей стороне.
Второй раз батя устроил мне экзекуцию потому, что услышал как мы со школьным другом Игорьком по приколу зовём друг друга «пупсик» и «сладенький». Причём абсолютно всем случайным свидетелям инцидента было ясно, что это шутка. Однако прапорщик Гизатуллин юмора не оценил и отвесил мне пару крайне болезненных подзатыльников.
На третий раз вообще беда пришла, откуда не ждали. Мы с классом ставили юмористическую сценку к новому году. Это был наш последний год в школе. Девчонки, заводилы класса, решили единогласно, что роль злой соседки в халате и бигудях должна быть моей. Сыграл я отлично, зал лежал на стульях от смеха. Но по окончанию мероприятия, когда мы вышли на улицу, отец впервые ударил меня по лицу. Ни я, ни мама не ожидали такого поворота. Она конечно сразу бросилась к нему со слезами. Повисла на руке, начала что-то там говорить. А мы смотрели с отцом друг на друга, как враги. Он не понимал меня, а я его. Хотелось быть крутым, стереть кровь и уйти гордо в закат. Но пришлось отряхнуть снег с ботинок и смирно сесть в его Нексию. В тот день я понял, что как бы сильно я ни старался, каким бы классным и успешным ни был, отец не примет меня. Если он за такое готов втащить, то за правду об ориентации может вообще убить.
Расскажи я кому-то всё это, наверняка возник бы вопрос: а зачем ты тогда так плохо шифруешься?
От головомойки в машине меня спасает напросившаяся к нам в попутчицы материна знакомая. Я благодарно уступаю ей место впереди и всю дорогу слушаю их с отцом разговоры про теплицы и газификацию крайних улиц нашего котеджного посёлка. Смотрю в окно на поля до горизонта. На вытянувшиеся к небу, будто свечки, тополя. Такое чувство, будто и не уезжал никуда, а эти месяцы вольной питерской жизни были просто красивым сном.
Дома всё как всегда, даже запах не изменился. Я разуваюсь на крыльце и прохожу внутрь в прохладную прихожую. Совсем ненадолго чувствую какую-то радость от возвращения.
– Приехал, Вадь, – мама встречает и обнимает меня на пороге. Кажется, будто стала чуть ниже ростом и похудела. Я обнимаю её в ответ, говорю какие-то ласковые приветствия, но шепотом, чтобы отец не слышал.
– Приехал, блядь, – передразнивает он маму, осуждающе качая головой.
Мама бросает на него удивлённый взгляд, а затем с тревогой косится на меня. Ноги холодеют. Пятой точкой чую: будет скандал. Пытаюсь быстренько смотаться к себе в комнату на второй этаж, но отец ловит меня на полпути.
– Ты глянь, мать, что этот клоун натворил! – он дёргает за ворот кофты, и бегунок молнии сползает вниз, открывая тату на шее. – Как зек, в наколках весь!
Кажется, будто отец вложил в последнюю фразу всю злость и всё возмущение, что накопил, пока мы ехали домой. Поэтому его реакция даже для впечатлительной мамы выглядит слишком бурной. Она выжидающе смотрит на него, точно за новостью о тату, должно быть что-то более существенное. Отец, осознав это, снова тыкает в меня, как бы говоря: «Нет, ну ты полюбуйся!»
– Марат, ну ладно тебе, – мягко произносит мама. – Сделал и сделал. Какая беда? Сейчас мода такая, у нас в посёлке молодёжь тоже делает.
– И что, теперь за всякими петухами повторять?! – не унимается отец. – Ты как жить-то собираешься с такими партаками? Работать? Это ж даже с мужиками в баню не сходить!
От приведённого аргумента ему самому становится неловко. По его словам выходит, что походы в баню с мужиками – это самый главный приоритет в жизни. Воспользовавшись моментом, мама пытается свести его агрессию на нет.
– Что ты налетел-то с порога?
– Воспитываю, – чуть смягчившись отвечает он.
– Воспитывает, – тяжело вздыхая, повторяет мама и уходит на кухню. Оттуда её слова, с какой бы интонацией они ни были произнесены, для отца звучат как угроза. – Хоть бы поесть дал ребёнку сперва! А то ведь с дороги. Сутки целые в поезде трясся. Вадь, ты садись, давай. Кушай.
Голос мамы дрожит и мне становится стыдно, что из-за меня ей приходится переживать всё это. Она не может прямо возразить отцу и обо мне не может не беспокоиться. Вот и оказывается каждый раз между молотом и наковальней.
– Мам, я сейчас, только сумку отнесу наверх и приду, – говорю я и взбегаю по деревянной лестнице вверх.
Закрываюсь у себя и выдыхаю. Вроде бы в родной дом вернулся, а такое ощущение, будто по вражескому минному полю на пузе ползаю. Страшно подумать, что мне эту канитель терпеть еще два месяца. Я точно или с ума сойду, или как Гаутама Будда, достигну просветления. Самое главное, шмот свой держать ото всех подальше. Боюсь, что откровенное бельё даже моя сверх понимающая мама не оценит. И да, тащить его с собой было самоубийственной идеей, но избавиться, как от тех же девайсов, рука не поднялась.