Дым осенних костров

Летэр Линда

— Тот, кто не является главой семьи и не несет обязательств, кроме собраний и увеселений при дворе! — вскричал он, и Амаранта вздрогнула. — Тот, чьего отца не убили на войне!

— Он… он готов всегда быть рядом…

Наль резко отвернулся, не совладав с лицом, и отошел к краю балкона. Тяжело опершись ладонями на перила, он уже не видел красоты осеннего сада. Слова Амаранты эхом звучали в ушах, раскалываясь на режущие осколки, а он пытался собрать их воедино, осмыслить, но те рассыпались, застревали в горле невысказанными вопросами, заставляя дыхание предательски прерываться. Пол поплыл под ногами, как палуба «Изумрудной

Зари». Покачав головой, он наконец жестко усмехнулся, хотя кожа на сжимающих каменный парапет пальцах натянулась до предела.

— И когда же твое сердце успело склониться к нему?.. Или оно склонилось к короне?

— Как ты смеешь!.. — вспыхнула Амаранта; на красивом белом лице выступили гневные красные пятна.

— Я?! — В два прыжка Наль очутился перед ней, синие глаза метали искры. Бывших влюбленных разделяло расстояние в несколько пальцев. Он очень редко видел ее такой: в гневе, отразившим его собственный гнев, как Селанна отражает пламя Атареля, трепещущей, но гордо, со вскинутой головой принимающей бой. Амаранта молчала, но не отступила ни на шаг, выдерживая взгляд. Наль снова усмехнулся, на сей раз горько.

— Значит, оно склонилось к короне, — негромко заметил он, отступая первым.

— Не суди о том, чего не знаешь! — глаза девушки тоже разгорелись; грудь часто поднималась. Она забыла, как беспокоили ее еще невысказанные мольбы о прощении. — Принц великодушен и благороден, и часто встречаясь во дворце, мы стали близки…

— Так значит, он приполз и нашептал тебе, что с ним ты будешь счастлива?

— О, как же не стыдишься ты своего злого языка! — вырвалось у нее гневно и испуганно, однако следующая фраза обдала холодом, неожиданно властная для нее самой. — Скоро тебе придется придержать его!

— Ах да! — вскричал Наль. — Ведь ты станешь принцессой! Я буду называть тебя Ваше Высочество, а ты, пользуясь положением своего муженька, сможешь через позорный столб или плеть палача расквитаться со мной за нанесенное оскорбление!

Он будто выплюнул последнюю фразу ей в лицо. Девушка топнула ногой. Виднеющиеся под платиновыми прядями волос уши заалели. Обвинение было ядовитым, отвратительным, но не беспочвенным; эта страшная мысль действительно промелькнула тенью в ее распаленном сознании. На ресницах блеснула влага.

Наль осекся: слезы ее он видел еще реже, чем гнев.

— Но как, как… Небо и звезды… — Он прижал к губам стиснутый кулак, чтобы совладать с рвущейся наружу болью. Глаза чем-то обожгло, и покачав головой, он часто заморгал.

Заметив в нем перемену, девушка закусила губу. Обида сразу отступила; стало жаль не себя, а его. Она хотела утешающе коснуться его руки, но не посмела.

— Не думаешь ли ты, что решение это далось мне легко и быстро? Или что лживы были мои чувства к тебе? Еще в прошлую нашу встречу хотела я рассказать тебе о предложении принца, но ты вернулся тяжело раненным…

— О, где найти слова, достойные воспеть это благородство! — вскричал он, воздевая руки. — Ты сберегла кинжал милосердия до следующего раза!

— Тогда я все еще любила тебя, Наль! — закричала она в ответ. — Я любила тебя… — повторила она шепотом, — и, выхаживая тебя, решила отвергнуть предложение, а тебя не тревожить. Ни в чем, что я делала, не было фальши…

— Ты никогда не любила меня, если так легко смогла предать, — оборвал Наль. Развернувшись, он толкнул тяжелую дверь,

никого не замечая, пробежал зал, коридоры и лестницы и слетел по ступеням во двор, где был привязан Каскад. Ни один слуга не подоспел к гостю; тот взлетел в седло, вздернул поводья и стрелой помчался к воротам.

* * *

Он гнал коня, задыхаясь, словно бежал сам. Изумленные горожане еле успевали прочь из-под копыт. Во весь опор пронесся через городские ворота и помчался вниз по горному склону. Ветер бил в лицо, трепал волосы, заставляя глаза слезиться; несомненно, дело было именно в этом. Как при известии о смерти отца, осознание приходило чередой жестоких ударов, пронзительно простых, мучительных озарений. Предательство в тылу. Одновременно и измена, и обман, и предательство. От той, кому доверял, как себе. Цитадель пала добровольно, охотно отдалась в чужие руки. А когда нет более за спиной цитадели, за что еще осталось бороться? Ужели сияние адамантов в венце Алуина так ослепило ее, что она забыла своего жениха и данные друг другу обещания? Или, хлестнула мысль, дело и правда в зове сердца? Но что же это тогда за сердце?

Его Амаранта, зимнее утро, бесценное сокровище и будущее его жизни, полюбила другого, и не понадобилось для того ни смерти жениха, ни долгих лет душевной скорби. Яд пил он с ее губ, жил во лжи, тонул в гибельном омуте таких ясных глаз.

Заключая помолвку, каждый эльф понимал, что разлука может прийти внезапно и жестоко, в виде несчастного случая, пленения, гибели на поле битвы, возможно, даже новой эпидемии, и к муке утраты невозможно подготовиться. Однако, способные разлучить, эти удары не могли разорвать вечной нити любви. Понимал и Наль, что может потерять свою Амаранту, но не так.

Не так.

Он мчался, не разбирая дороги. В груди метались рыдания, ранили горло, обжигали легкие. Невысказанные слова кипели на губах. Как подло, гадко, непостижимо и жестоко обернулись в пепел прежние обещания! Правы были придворные сплетники, отмечавшие увлечение Амаранты избыточной любезностью младшего принца, когда он, Наль, не мог допустить таких мыслей, даже если бы постарался. Как объявит он роду о разрыве помолвки, какие вести пошлет друзьям и дальним родственникам? Как будет смотреть в глаза знакомых, встречаясь с ними в городе и при дворе? А как жить дальше, видя ее с другим, предательницей, чужой женой? С губ сорвался короткий вскрик горечи, отвращения и гнева.

Едва ли не хуже всего — сообщить матери, находившей большую отраду в будущем счастье единственного сына. И это жестокое бесчестье…

У края леса Каскад немного замедлил бег. Он продолжал послушно мчаться, огибая редкие деревья подлеска, пока в конце концов не перешел на рысь, а затем остановился.

Головокружительная езда не смогла притупить страданий всадника. Спрыгнув с коня у выбиравшегося из-за деревьев низкого кустарника, он готов был выхватить кинжал, терзать, кромсать этот ни в чем неповинный куст, и уже занес руку. Кисть сжалась в кулак; он бросился на землю, исступленно вцепляясь себе в волосы, кусая губы и пальцы. Из груди рвался полный боли вой смертельно раненного зверя. Вопль по выжженному миру, стон от поворачиваемого в сердце кинжала. Одна за другой на него обрушивались детали недавнего разговора вперемежку с образами былого лживого счастья.