Джонни Бахман возвращается домой
Шрифт:
— Они злятся на меня? — спросил Джонни, когда Ешке умолк.
— Не совсем. Их немного раздражает, когда они слышат немецкую речь. Но ты должен это понимать, малыш: ведь все, кто лежит здесь и в других палатках, еще вчера были в полном здравии. А посмотри сейчас на моего соседа по койке. — Ешке указал направо. — Ты не сможешь узнать его. Да и сам он, пожалуй, не узнает себя, когда через пару недель ему дадут зеркало. Какой-то сопляк из гитлерюгенда выстрелил из засады по его танку. Это было в Герцфельде, а самое главное, что произошло это тогда, когда повсюду на улицах
Джонни не знал, что такое колхоз, но не отважился спросить об этом.
— Хуже всего, пожалуй, вон тому майору. Он — дирижер и руководил большим оркестром. Он ослеп от осколка, который остался у него в голове. Вот так-то, малыш. Но не вешай нос. К тому же и вода у тебя остывает. На спинке койки висит полевая сумка, там моя бритва.
Джонни, поставив миску, нащупал в полутьме сумку. Она была набита до отказа и довольно тяжелая. Из нее торчала толстая пачка каких-то бумаг.
— Нашел ты там квадратную жестяную коробку? — спросил его Ешке.
Джонни вытащил коробку. В ней была бритва и толстый помазок, а также кусок мыла и зеркало.
— Так, — сказал Ешке, — а теперь подержи миску и зеркало, чтобы я мог намылиться.
— Если хотите, я намылю вас, — предложил Джонни.
— Ты можешь говорить мне «ты», — негромко предложил Ешке, а потом спросил: — Ты умеешь намыливать?
— Я видел, как это делал мой отец.
— Да? Тогда начинай, но побреюсь лучше я сам. Джонни взял помазок, окунул его в горячую воду и стал взбивать им пену на куске мыла. Ешке выдвинул подбородок вперед, насколько ему позволяла перевязанная шея, и сидел не шевелясь.
Джонни старательно нанес мыльную пену на нижнюю часть лица.
Молодой солдат с перевязанной ногой с интересом следил за мальчуганом. Обгоревший танкист с любопытством повернулся немного в его сторону. Слепой майор напряженно прислушивался.
— Кстати, — пробормотал Ешке сквозь мыльную пену, — ты тут упомянул об отце. Что он у тебя делает?
— Он пропал без вести.
— Жаль, хотя все-таки еще есть какая-то надежда. — А чем он занимался раньше?
— Работал на железной дороге, ремонтировал паровозы и вагоны.
— Значит, пролетарий. А нацистом он не был?
— Он? — Джонни покачал головой. — Я не слышал. Мама мне рассказала как-то, что однажды отец должен был собирать деньги для нацистов — каждый обязан был это делать. Так потом у него было плохое настроение, а это у него редко бывало.
— Ну ладно, — перебил его Ешке, — он рабочий, и нацисты не очень-то забили ему голову. Это уже что-то. Если он вернется живым — ведь это фашистское отребье выдает за пропавших без вести всех, кто не погиб наверняка на поле боя, — и если он сохранил хоть немного здравого человеческого
Ешке взял бритву, и стало слышно, как скребет лезвие. Джонни держал зеркало у него перед лицом. Время от времени Ешке коротким кивком головы давал ему знак, в какую сторону надо наклонить зеркало. Мыльной пены на одутловатых щеках и на подбородке становилось все меньше. Кожа под ней была слегка покрасневшей и гладкой.
— Теперь ты выглядишь вполне здоровым, — сказал Джонни. — Но у тебя все же болит что-то?
Ешке втянул нижнюю губу и закончил брить подбородок.
— Сегодня мне сделали хороший укол. К тому же мне ужасно повезло. Только все это сейчас меня не очень-то радует.
— Как это так? Ведь ты остался жив. А выжить — это уже много, особенно сейчас, когда война кончается.
Ешке стряхнул пену с бритвы и с любопытством посмотрел на Джонни.
— Как это ты дошел до такой мудрости?
Джонни вспомнил о своем друге Густаве, о том, что он ему рассказывал, и ответил:
— Тут нет никакой тайны, война через несколько дней закончится, это знает каждый ребенок.
— Каждый ребенок? — с сомнением промолвил Ешке. — Тогда тебе, дружок, больше известно, чем мне. Знаешь, малыш, я был бы очень доволен, если бы это поняли все мои ошалевшие и заразившиеся стрельбой земляки!
— А сколько же еще может продлиться эта война?
— Не больше трех недель. На Берлин я дал бы не более двух недель. Но до этого прольется еще, к сожалению, немало крови… Ешке начал чертыхаться. — И я больше ничего не могу поделать против этого!
— А что будет с тобой?
Ешке глухо проворчал:
— Если бы эта проклятая пуля не задела легкое! Остальное — легкие ранения в мягкую ткань. Но из-за застрявшей пули дома, видно, мне пока не видать. Придется возвращаться назад, возможно даже в Москву.
— В Москву? Ты уже бывал там?
— Бывал, и даже очень подолгу.
— А как ты туда попал?
— Во всяком случае, совсем не так, как предполагала эта гитлеровская банда.
«Как же это?» — Джонни задумался. Затем спросил:
— Ты ведь коммунист, правда?
Ешке быстро взглянул на Джонни:
— Откуда ты это взял?
— Ганка считает, что ты коммунист.
— Ах, вот оно что!
— Только я совсем не знаю, что это такое — коммунист…
— Не знаешь?
— Нет. Когда нам в школе или еще где-нибудь говорили о врагах, то чаще всего их называли «плутократами» или «большевиками». А коммунисты?..
Промыв бритву в эмалированной миске, Ешке снова уложил все принадлежности в жестяную коробку.
— А что ты представляешь себе под словом «коммунист»?
Джонни пожал плечами.
— Пожалуй, ничего плохого…
— Почему ты так думаешь?
— Потому что ты такой добрый.
— Добрый? Ха-ха, добрый я только иногда. Ты думаешь, я буду таким же дружелюбным, когда встречу на пути какого-нибудь фашиста?
— Тогда коммунист — это тот, кто против Гитлера?
— Тут, пожалуй, прав.