Ее словами. Женская автобиография. 1845–1969

Мартенс Лорна

Лухан замечает, что ей нравились занятия, которые наделяли ее властью. Вспоминает, как ей нравилось доминировать над одной из подружек, несчастной девочкой, чья мачеха не любила ее. Рассказчице была свойственна определенная жестокость. Она зашла так далеко, что пыталась убить новую няню, которая ей не понравилась, столкнув ее со скалы в море, и не сожалела об этом. Она беспечно и безжалостно проказничает, например крадет с домов таблички с номерами. В этой аналитической и несентиментальной позиции по отношению к себе-ребенку Лухан напоминают Деланд и Баттс, которые опубликовали автобиографии спустя несколько лет после нее. Это может означать, что в эпоху психоанализа предположение, что ребенок – это невинный ангел, уже не было столь обязательным. Наоборот, новые «приличия» подразумевали создание откровенного образа, который признавал бы ребенка эгоцентричным и своенравным, а то уже и сексуализированным существом.

Лухан очень внимательно относится к сексуальности. Как и ее современница Сигрид Унсет (ее работу мы рассмотрим ниже в разделе «Видение ребенка»), Лухан замечает сексуальность, прорывающуюся в разных обмолвках. Она описывает свое влечение к женщинам и сексуализированные контакты

с ними в детстве и подростковом возрасте. Ее внимание сосредоточено на груди. По требованию богатой бабушки Кук, считавшей, что Мэйбл нужна дисциплина, ее отправили в школу-интернат, где она подружилась с девушкой из Франции Мари Шиллито, которая, в свою очередь, боготворила свою старшую сестру Вайолет как высшее существо. Впоследствии Мэйбл встретила Вайолет в Париже и обнаружила, что та, действительно, превосходит других: утонченная, понимающая, живущая исключительно для души, внутренней жизни, в мире искусства и музыки. Ее отношения с Вайолет стали самым значительным событием, которое когда-либо случалось с нею. Завершились они короткой чувственной фазой. После романа с Вайолет Лухан рассказывает, как впала в депрессию и как ее отправили в другую школу-интернат в Соединенных Штатах, где у нее тоже были отношения с девушкой.

Помимо того, что Лухан строит свой рассказ таким образом, чтобы изобразить себя бунтаркой в удушающей пустоте американского общества того времени, она ведет повествование как бы с высоты авторитета, выражая проницательные, последовательные и часто оригинальные мнения на различные темы. Ее представления о вещном мире достойны Райнера Марии Рильке или Вальтера Беньямина. В книге содержится множество описаний интерьеров и предметов, многие из них имеют отрицательный характер: Лухан пренебрежительно описывает богатые дома, убранство которых лишено «реальности». Она противопоставляет их вещам, обладающим «аурой» 30 – термин, знакомый нам по работам Беньямина * . Лухан неоднократно прерывает повествование своими рассуждениями о детях, некоторые из них весьма удивляют. «Дети всегда знают, реальны вещи или нет» 31 ; «Нынче дети очень рациональны в свои первые годы» 32 ; «После десяти лет никогда больше и ничего не имеет такого замечательного и ужасного значения, как в детстве» 33 ; «Дети инстинктивно знают все это» 34 ; «Для ребенка быть в постели со взрослым человеком – это событие – у него всегда есть свой цвет или ощущение, высокая или низкая вибрация» 35 ; «Это быстрое, предательское умение юности принимать сторону, любую сторону!» 36 . Об отношениях между матерью и дочерью:

30

Ibid. P. 156.

*

Аура – одно из главных понятий в эстетической теории Вальтера Беньямина, заимствованное им из мистики. Впервые фигурирует в «Краткой истории фотографии» (1931), окончательно же развито в эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1936). Аура – это то, что делает объект особенным в ряду других, выделяет его в системе субъективной оценки наблюдателя. – Примеч. ред.

31

Ibid. P. 20.

32

Ibid. P. 46.

33

Ibid. P. 80.

34

Ibid. P. 102.

35

Ibid. P. 129.

36

Ibid. P. 243.

В те дни внимание уделялось лишь внешней стороне жизни. Люди, особенно дети и родители, никогда не говорили друг с другом и даже не думали о своих сердцах и душах… Моя мать, естественно, не была близка с бабушкой Кук. Они не откровенничали ни о пище, одежде и домах, ни о делах сердечных. Все это осталось непроговоренным между ними, и в свою очередь и между моей матерью и мною. Пример так силен! Если бы только мать когда-то была собой, слушала свое сердце и разорвала цепь, которая удерживала ее в прошлом и заставляла всячески подражать собственной матери! 37

37

Ibid. P. 72–73.

Лухан позиционирует себя как человека, обладающего незаурядным пониманием человеческой психологии. Она пишет, что люди всегда отмечали ее способность входить в положение и понимать чувства окружающих: «Люди всегда были благодарны мне за умение с детства ставить себя на их место, чувствовать, не зная причин, многочисленные колебания человеческой психики» 38 . Это наблюдение, безусловно, подтверждает ее автобиография детства: она правильно определила свой великий дар. В книге содержится огромная коллекция необычайных портретов, которые свидетельствуют о таланте Лухан понять причину чьей-то боли и посочувствовать этому человеку. Она говорит, что ее обвиняли в том, что она не «серьезна», потому что она не занималась школьными делами. Лухан пишет:

38

Ibid. P. 223.

Прямо

здесь я раз и навсегда скажу, чем я всегда была – серьезной до безумия, серьезной до отказа от всего другого, серьезной, сосредоточенной и поглощенной жизнью, людьми, всем опытом 39 .

Наконец, Лухан косвенно обосновывает необычайно исповедальный и нескромный характер ее автобиографии, настаивая на том, что всегда много говорила о себе и была нескромной. Она прослеживает свою склонность делиться секретами в игре под названием «Правда», в которую они с друзьями играли, раскрывая друг другу свои тайны. Еще раньше ей, по-видимому, была «привита любопытная мораль или болезнь исповеди» 40 . Например, она признается, что в возрасте семи-восьми лет разбила чужую куклу, наполнив ее водой, чтобы та «пописала», и ее наказывают за это. Она письменно признается учительнице, что за спиной называла ее жирафом, и за это ее тоже наказывают. Вот как она описывает учительницу: «Будто все годы подавленного отвращения к школам, к девочкам, к жизни, какой она ее знала, протиснулись в слишком узкие щели ее души и ускользнули, чтобы найти новую гавань во мне» 41 . Тогда же она чувствует, что ее зарождающаяся потребность в искренности и открытости была уничтожена. Тем не менее она искренне верит, что секреты просто невозможно хранить, что люди, которые думают, что они скрыты от наблюдения, обманывают себя: «В мире нет тайн. Чем раньше все это узнают и признают, тем лучше» 42 .

39

Ibid. P. 253.

40

Ibid. P. 90.

41

Ibid. P. 255.

42

Ibid. P. 314.

«Происхождение» Лухан являет собой поворотный момент, полный разрыв с довоенными стандартами. Несколько лет спустя похожие изменения произошли с жанром и в Англии: поворот к очень личному и психологическому – а также огромный шаг в направлении литературности и сложности – с «Хрустальным кабинетом» Мэри Баттс. Баттс, британская писательница-модернистка, автор романов и рассказов, умерла, не закончив работу над новой редакцией The Crystal Cabinet. По словам Барбары Вагстафф, Баттс умерла «от прободной язвы, перитонита и нелеченого диабета», ее можно было бы спасти, если бы она не жила одна в отдаленном уголке Корнуолла 43 . The Crystal Cabinet дважды публиковали посмертно: один раз в 1937 году в сильно отредактированной версии, из которой были удалены значительные фрагменты текста, а затем в 1988 году в «оригинальной версии», в которую вошло также предисловие дочери Баттс Камиллы Бэгг, послесловие Барбары Вагстафф и множество фотографий.

43

Butts M. The Crystal Cabinet: My Childhood at Salterns. Boston, 1988.

«Хрустальный кабинет» охватывает жизнь Баттс от ее самых ранних воспоминаний до начала Первой мировой войны, когда ей было неполных 24 года. Поворотным моментом в ее жизни стала смерть отца, когда самой ей было четырнадцать лет. Более трети текста посвящено детству и раннему отрочеству, когда отец был еще жив. Дальнейшая жизнь Баттс, о которой она не упоминает в «Хрустальном кабинете», принесла ей два брака, любовников и любовниц, пристрастие к наркотикам и нервный срыв. После ухода второго мужа она закончила несколько проектов, в том числе автобиографию детства и юности.

В предисловии Камиллы Бэгг к изданию 1988 года разъясняется, что первое издание было «сильно отредактированной версией рукописи, законченной в 1936 году» 44 . Друг и литературный душеприказчик Баттс Ангус Дэвидсон вычеркнул из первого издания около четверти, включая некоторые пассажи, которые заключила в скобки сама Мэри. Книгу встретили прохладно. В основном она была интересна жителям Дорсета. Впрочем, этого было достаточно, чтобы шокировать семью матери писательницы. Ее тети были огорчены тем, что Баттс рассказала о смерти их младшей сестры Моники, а также тем, что Баттс критиковала их мать за обращение с Моникой. Истории о друзьях, соседях и Хайдах (семье второго мужа ее матери), как считали тетушки, было написано в «удивительно дурном вкусе». Кроме того, по их мнению, в повествовании было множество неточностей. Камилла Бэгг комментирует: «Хорошо, что они не знали о полной версии рукописи» 45 .

44

Ibid. P. iii.

45

Ibid. P. v.

Сравнение двух изданий демонстрирует разницу между тем, что можно было публиковать в 1937 и 1988 годах. Полное издание 1988-го создает впечатление, что Баттс писала о своих чувствах, глубочайших убеждениях, интересующих ее темах, и, что не менее важно, о своих родителях и родственниках именно так, как ей нравилось. Из здания 1937 года в первую очередь удалена большая часть рассказов Баттс о ее плохих отношениях с матерью. Например, Дэвидсон не включил в издание подозрения Баттс, будто мать подстроила нападение на нее друга их семьи, известного развратника, или же что мать считала, что Мэри пыталась соблазнить отчима. Удалил Дэвидсон и другие упоминания о сексе. Но даже цензурированная таким образом версия 1937 года оставалась глубоко личной.