Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
– Разве в парторганизации завода мало членов ВКП(б), но не коммунистов?
Зоя Александровна изорвала в мелкие клочки исчерченный лист бумаги, скомкала обрывки, бросила в мусорную корзинку, долго с загадочной полуулыбкой рассматривала Ефима, задумчиво изрекла:
– Вы оригинал, оригинал... Журналист, в моем представлении, таким, как вы, и должен быть. Я недавно на заводе, всего полгода, не во всем успела разобраться, надеюсь на вашу беспартийную помощь, - добавила шутливо.
– А в партию вы, полагаю, вступите.
– Вряд ли, - без обиняков ответил Ефим, - не вижу прямой зависимости между полезностью человека и его партийной принадлежностью.
– Вы опять за свое - укоризненно остановила Горина.
– Ответьте же, вы согласны перейти в редакцию? Да
– Да, - решительно ответил Ефим.
– Вот и прекрасно...
– Горина сняла телефонную трубку.
– Начальника отдела кадров... Здравствуйте, Андрей Николаевич. Ваш протеже Ефим Моисеевич Сегал у меня. Он согласился. С Батюшковым?,. Да, я с ним договорилась заранее... Оформите, пожалуйста, перевод. И вот еще что. Сегал живет в очень неподходящих условиях... Уже уладили? В общежитие инженерно-технических работников? К коменданту... скажу... До свидания, спасибо. Слышали, Ефим Моисеевич?
– Да, я все понял и очень вам благодарен. И товарищу Родионову. Извините, у меня к вам еще один вопрос: сколько я буду получать в редакции? В моем теперешнем положении это немаловажно. В литейном я имел больше двух тысяч с премиальными...
Горина немножко замялась.
– Понимаете, мы вчера говорили об этом с товарищем Гапченко, это редактор нашей газеты. Таких ставок в редакции, к сожалению, нет. Тысячу четыреста рублей в месяц платить вам сможем. Остальное чем-нибудь компенсируем... Немного пострадать материально вам все же придется...
– Ладно, - сказал Ефим, - где наша не пропадала!
– Я так и думала: торговаться не станете, - она протянула ему свою несколько крупную, но изящную руку.
– До свидания, надеюсь поработать с вами крепко, по-коммунистически.
Глава одиннадцатая
Итак, Ефим Сегал после многолетнего перерыва возвращался в журналистику, на газетную работу, где он неизменно чувствовал себя как рыба в воде. Вдобавок ему предоставляется благоустроенное жилье! Ликуй, Сегал, фортуна жалует тебя! А у него на душе - словно кошки скребут, и с этим отвратным ощущением ничего не поделаешь. Было бы оно просто чем-то непонятным, нешаблонным, от шестого чувства идущим, - нет, Ефим точно знал, чем именно вызвана эта неудовлетворенность, отравляющая, казалось, естественную приподнятость от приятных перемен. Во-первых, спрашивал он себя, почему ты с такой легкостью принял предложение Гориной? Разве тебе не нравилась работа в цехе, где ты одержал, быть может, самую большую победу в жизни - почти потерянных для общества людей, закоренелых рецидивистов, считай, наставил на путь истинный. Это не пустяк! Однако, возражал он себе, ты - журналист, твое место в редакции, а не в литейном цехе, где ты, по сути, случайный человек... И это тоже правда, и с этим невозможно спорить.
Да, но тогда почему он будто ищет себе оправдание? И не найдет его, потому что знает о себе то, в чем не хочется признаваться!
Брось вертеться и кокетничать перед самим собой, брал он сам себя за шиворот, ты оставляешь цех и переходишь в редакцию потому, что здесь и чище, и значительно легче, легче для тебя. Ты ненавидишь мещанскую мудрость «рыбка ищет где поглубже, человек — где получше», а сам?!.. «Где наша не пропадала», — сказал ты Гориной, когда она предупредила тебя о немалой потере в заработке. И покривил душой. Ты даже без всяких возражений проглотил ее недвусмысленный намек: «остальное как-нибудь компенсируем...» А как, чем? Лишним ордерочком на барахло? Лишним талончиком на кусок, вырванный изо рта рабочего или рядового служащего?.. Почему же ты, принципиальная личность, смолчал? Почему, наконец, согласился перейти в многотиражку, если уже несколько лет до войны работал в центральной прессе?
На все эти вопросы приходилось дать самому себе единственный ответ, от которого никуда не деться: не такой уж ты, Сегал, агнец Божий, каким тебе хотелось бы себя видеть.
Причины тому отчасти в нем, главное - вне его. Да, от природы он твердый орешек, но... не без червоточины! Беспорочным на Земле был всего-то один человек - Иисус Христос, и то
И если в окружающей тлетворной среде не оформился Ефим в лицемера и приспособленца, то этим, по всей вероятности, был обязан своим неукротимым генам. Вне Ефима все было против этих злосчастных ген. Мудрено ли, коль в червоточинку проникло гнильцо? Поражало другое: как в столь благоприятных условиях не превратилась червоточинка в сплошную язву, не покрылась ржой душа Ефима, не струхлявила, не погибла?
Навсегда запомнил Ефим, с какой гордостью увидел подпись «Е. Сегал» под небольшой заметкой в пионерской стенгазете. С той далекой поры он уже не расставался с журналистикой: был активным юнкором, много позже - рабочим корреспондентом московской городской газеты. Наблюдения его отличались точностью, излагал он их на бумаге живо, сжато, чем и обратил на себя внимание опытного журналиста, заведующего отделом городской газеты. «А ты, Сегал, прирожденный газетчик, - сказал тот ему однажды.
– Не знаю, какой ты слесарь, но журналист, по-моему, из тебя выйдет толковый. Главное - жилка, искорка! У тебя она есть. Могу рекомендовать тебя в многотиражку».
Маленькая двухполосная газета «Резец», выходившая два раза в неделю на механическом заводе, стала первой ступенью на крутом подъеме Ефима в храм журналистики.
Редактор газеты, седеющий подслеповатый человек лет пятидесяти, показался восемнадцатилетнему Ефиму старцем. «Должен вас предупредить, юноша, - сказал он строго и назидательно, - пишете вы бойко, но чрезмерно, чрезмерно бойко. Надо умерять пыл и не тащить на бумагу все подряд».
Вскоре Ефим получил серьезное задание: разобраться в причинах отставания сборочного участка. Ему хотелось написать предельно правдивую, а значит, и полезную статью. Восемь страниц машинописного текста, рожденные в трудах и муках начинающего журналиста, были отданы на суд редактора Исая Борисовича Розенбаума. Он прочел материал и недовольно заметил: «Не там акценты расставляете, Сегал, явно не там. Ну, зачем вы наводите тень на секретаря партийной организации, на главного инженера... И директора задели, зачем?.. Экий, право!.. Партия учит нас: нельзя подрывать авторитет руководителей. Поняли? Перед вами наш «Резец». Прочтите, пожалуйста, чей это орган?»
«Орган парткома, завкома и дирекции завода» - прочел Ефим вслух, его понемногу начала забавлять дидактика редактора.
«Вот именно! Следовательно, имеем ли мы право критиковать лиц, их возглавляющих?»
«Выходит, - подхватил Ефим, сразу понявший, в чем дело, - городская газета не может критиковать городских руководителей разных рангов, республиканская - республиканских, а союзная...»
«Не будем уточнять, - перебил редактор, - вы все поняли, вы же умный парень! Задача нашей прессы - помогать руководящим товарищам, лучшим, доверенным представителям партии, помогать им изживать отдельные недостатки еще имеющиеся в нашей действительности; критиковать тех, кто им мешает не уклоняться от генеральной линии партии. Такова наша, советских журналистов, первая заповедь. Остальное постигнете впоследствии, жизнь обкатает... А уж если нет, то в орнитологи...»
Таков был первый урок начинающему журналисту Сегалу.
Примерно через год после прихода Сегала в редакцию «Резца» началось могучее всесоюзное движение, получившее название своего зачинателя - «стахановское». Великий Сталин усмотрел в этом почине исток нового трудового подъема среди рабочего класса и крестьянства. То тут, то там появлялись последователи Алексея Стаханова.
– А где наши герои-стахановцы?
– спросил секретарь парткома на расширенном производственном совещании коллектива механического завода.
– Где?!