Ефим Сегал, контуженый сержант
Шрифт:
Леночка помогла сервировать стол, Олег Николаевич достал из буфета пол-литра настоящей «Московской» и бутылку портвейна. Обед был обильный и вкусный. Ефим и не помнил, когда лакомился подобным. «Вот так чашка чая!» - усмехнулся он про себя.
После обеда хозяин и гость перешли из столовой в соседнюю просторную комнату.
– Здесь - главное мое богатство, моя библиотека, - Батюшков указал на два широченных шкафа красного дерева с полками, сплошь заставленными книгами.
– Признаюсь вам, инженерство - не мое призвание, так уж получилось.
– Особенно Пушкин. Ах, Пушкин! Волшебник! «Гусей крикливых караван тянулся к югу...» Одна строка, а какая картина, какое содержание, сколько грусти... Вы любите поэзию, Ефим Моисеевич?
Спокойно и безмятежно текла непринужденная беседа о поэзии, о красоте... В уютном, со вкусом и комфортом убранном жилище сама мысль о какой бы то ни было неустроенности, несчастье, а тем паче о войне - казалась бесконечно далекой.
...Улица встретила Ефима теменью, густо моросящим холодным дождем. Светомаскировка в Москве строго уже не соблюдалась, но, видно по привычке, окна плотно зашторены - кажется, глубокая ночь и город спит. Лишь в одном окне дома напротив, в полуподвале - комнате Андреича - яркая пробоина света.
Мгновенно и остро полоснула она по сознанию Ефима: «Андреич и Батюшков. Нищета и барство. Полуголод и пресыщение...»
Резкий порыв ветра заставил его ускорить шаг, он не стал дожидаться трамвая, шлепая по лужам, добежал до общежития.
Непривычно переполненный желудок настойчиво подталкивал его на отдых, а неспокойное, возбужденное сердце отгоняло сон. Ефим окинул взглядом три десятка кроватей, на которых спали вчерашние бойцы, его товарищи, «солдаты тыла»... Некудышне живут, прозябают, кое-как сводят концы с концами. Ефим вспомнил рабочую столовую, скудные массовые обедишки, жалкие добавки на талончики «УДП»; шныряющие по столовой полутрупы с голодной тоской в глазах, сливающие из чужих тарелок супоподобные остатки и ошметки перловой каши, собирающие на столах крошки хлеба, тщетно пытаясь хоть чем-то заполнить безнадежно пустой желудок.
А сам он, молодость и здоровье положивший на алтарь многострадальной Родины, из последних сил работающий теперь на военном заводе для фронта, для победы, сам-то он как живет-поживает?..
Надо терпеть, надо переждать, страна переживает чрезвычайно тяжелое время. Но почему, каким образом общие трудности этого периода не коснулись Батюшкова? Какая пропасть, тем паче в условиях войны, между пресыщенностью, пусть единиц, и прозябанием на грани смерти того большинства, что кровью и потом добывает победу в окопах и у станков? Кто учредил несправедливое разделение? Что за «пир во время чумы»?.. Заварилась каша в голове у Ефима... Неужели и правду: кому война, а кому мать родна?
Но, может быть, Батюшков исключение?..
... Во сне Ефим увидел батюшковского Боба: пес вырывает из рук Андреича кусок колбасы - месячную норму по карточке. Андреич ударяет пса деревянной
Соседи по общежитию в который раз вскакивают с кроватей: опять сержант воюет, просто наказание с ним!.. Ефима будят: «Хватит чертей скликать! Просыпайся!»
– Что? Где?
– ошалело бормочет он, с силой отшвыривая от себя будившего.
– Проклятый пес!
– Сам ты пес, - обижается тот, - очнись, вредно тебе по гостям шляться!..
Глава десятая
К рабочей смене следующего дня Ефим приступил с острой головной болью. После недолгого пребывания в цехе ушел в свою конторку, сел за столик, сжал ноющую голову руками - вроде бы полегчало. Он, кажется, даже вздремнул.
– Ефим Моисеевич!
– услышал словно издалека девичий голос, - Вас просит Олег Николаевич, сейчас же.
Ефим очнулся. Перед ним Люба — секретарь начальника цеха.
– А вы не знаете - зачем?
– К вам корреспондент из редакции, пожалуйста, не задерживайтесь,
«Корреспондент? Из редакции? Из *сакой? По какому поводу?» - гадал Ефим, направляясь к Батюшкову. В кабинете начальника цеха, кроме его хозяина, сидела женщина лет тридцати в голубом демисезонном пальто, отделанном беличьим мехом. Из-под шапочки-капора на воротник пальто спадали матово-русые локоны. Сквозь утолщенные стекла очков в золотой оправе немного близоруко, как-то размыто, глядели васильковые глаза. Слегка увядшие щечки пылали неестественным румянцем. На коленях женщины лежал блокнот, в наманиюоренных пальцах - зажат карандашик.
– Ефим Моисеевич, - прервал Батюшков приятнейшую, как заметил Ефим, беседу, — к вам корреспондент нашей уважаемой многотиражной газеты, Алевтина Михайловна Крошкина.
Та заулыбалась подкрашенным ртом, обнажив белые, вперемешку с золотыми, небольшие ровные зубы, быстро положила на стол блокнот и карандаш, легко вскочила со стула и протянула Ефиму небольшую суховатую руку. Ослепительно сверкнул бриллиант в золотом колечке на ее пальчике.
– Садитесь, друзья мои, беседуйте, не стану вам мешать, - Батюшков вышел из кабинета.
Несколько секунд Сегал и Крошкина внимательно смотрели друг на друга. Встряхнув кудрями, Алевтина Михайловна почему-то отвела глаза.
– Ну, что ж, Ефим Моисеевич, начнем, пожалуй, как сказал Ленский?
– Дуэль?
– подхватил шутку Ефим.
– Разве есть уже повод?..
Она сострила забавную гримаску.
—Я кое-что о вас записала со слов Олега Николаевича, но этого недостаточно... Так я слушаю вас.
Только теперь догадался наконец Ефим, что ему надлежит дать интервью. Он чуть не рассмеялся вслух. Сколько раз приходилось брать интервью! А вот давать самому -впервые.