Экс на миллион
Шрифт:
— Все тихо.
— Помоги мне Изю на руки поднять.
Утвердив не прекращавшего стонать парня на руках, я двинулся вперед. Ося, как и договаривались, умчался на разведку.
По его сигналу прошел один перекресток, следующий, еще один. Дурнов переулок, Лопухинский. Везде абсолютное безлюдье. И непривычная уличная тишина. Вернее, совсем изменились звуки города, к которым успел уже привыкнуть. Смолкли колокола. Не скрипят колеса телег и пролёток или полозья залетевших на голую мостовую саней. Не орут мальчишки-газетчики и уличные зазывалы. Нет гомона людской толпы. Только где-то далеко,
— За Всеволожским солдаты стоят на Остоженке, — доложился Ося, вернувшись ко мне.
— Твою ж налево!
— Там штаб округа. Видимо, выставили караулы.
— Могут и стрельнуть. Сворачиваем на Лопухинский. Ищи проход между домами.
Я уже порядком устал. Дыхалка еще держалась, но руки тело Изи уже прилично пооттягивало. До дрожи. Привалился к стене углового дома, чтобы было полегче. Опер свою несчастную ношу об колено.
«Ниче, Вася, держись, — подбодрил себя. — Своя ноша не тянет. И ты, Изя, крепись, недолго осталось. И как только в будущем людям пришло в голову назвать творящийся трэш „старыми добрыми временами“. Хруст французской булки им подавай. Не подавитесь!»
Ося включил форсаж и скрылся в переулке. Через несколько минут примчался обратно.
— Есть! Есть проход. Не доходя до доходного дома, кто-то часть забора снес. Свистнул!
— Наверное, на баррикаду утащили. Далековато вышло, да охота пуще неволи. Подхватывай Изю, одному мне уже не донести.
Вдвоем стало полегче. Трусцой добежали до пролома. Свернули внутрь квартала. Запетляли между сараев, дровяников и куч строительного мусора, пока не уперлись в перекрытый двор, хода из которого, как ни тыкались, не нашли. Что делать? И вдруг — о, чудо! — я понял: мы выбрались к задам аптеки почтенного провизора Чекушкина. Вот же знакомый ледник, в который как-то спускался за провесной ветчиной! Есть Бог на свете, есть!
Не выпуская из рук края пальто, забарабанил пяткой в дверь черного хода.
— Кто там? — тут же отозвался незнакомый испуганный голос.
— К доктору Плехову! Скажите, Вася Девяткин пришел!
Дверь тут же отворилась. Я, немного развернувшись, своротил голову через плечо. На пороге стоял совсем юный паренек в двубортной шинели студента медицинского факультета с потемневшими пуговицами. В руке он сжимал маузер. И его дуло смотрело мне прямо в лицо.
— Спрячь «дуру» и помоги! Не видишь: у меня раненый! — я так зверски ощерился, что студент отшатнулся.
— Проходите! — несколько растерянно предложил он и махнул маузером в сторону коридора. Потом смутился, недоуменно посмотрел на свое оружие. Покраснел и спрятал пистолет в карман шинели. — Несите в смотровую. Я покажу дорогу.
— Не нужно. Я жил в этом доме. Дорогу и сам найду. Лучше подхвати пальтишко у заднего несуна. Он уже еле дышит.
— Так вы тот самый Вася?! Доктор все сокрушался, что вас с нами нету.
— Зачем я тут понадобился?
— Вы проходите. Сами все увидите.
И я увидел.
(баррикада
Дом на Всеволожском совершенно преобразился. Весь первый этаж, все его закутки были заняты людьми в окровавленных повязках. Десятки пострадавших, подстреленных, контуженных. Плеховы и Чекушкин превратили свой дом в мини-госпиталь. Я предположил, что в комнатах второго этажа картина аналогичная.
— Явился — не запылился! — сердито окликнул меня аптекарь, куда-то поспешавший, прижимая к груди кучу пузырьков. — Где тебя черти носили? То же небось с этими, с революционерами?
Он кивнул на паренька, спрятавшего маузер, с оттенком явного неудовольствия.
— Я, вообще-то, командовал студенческой дружиной на баррикаде на Малой Бронной, — запальчиво воскликнул юноша.
— Ну и командовал бы себе дальше, непутевый. Чего сюда приперся?
— Мы выдержали два боя! Четыре наших товарища погибли!
— Господин Панченков! — раздался голос Антонина Сергеевича. — Давайте оставим в сторону революционную фанаберию и займемся делом. Что тут у нас? О, Вася, привет! Тут такая запарка, твоя помощь была бы кстати. А ты еще одного больного принес, — он улыбнулся краешком рта, дав понять, что шутит.
— Крепко Изю поломали, доктор. Только на вас надежда.
— Заносите в смотровую и кладите на стол. Студент Панченков, вы будете мне ассистировать.
Юноша замялся. Принялся стаскивать с себя тяжелую шинель.
— Антонин Сергеевич! Я вообще-то еще не студент. Абитуриент медицинского факультета.
— Но вы же сами мне сказали, что мечтаете стать врачом. Так что, Тихон Петрович, прошу к барьеру. Каждый должен заниматься тем, к чему имеет призвание. Вот сейчас и проверим.[1]
20-летний абитуриент упрямо сжал губы и бросился к раковине мыть руки.
Я понял, что мы с Осей здесь лишние. Потянул его за рукав и вывел из смотровой.
— Что там у вас? Жить будет? Ох, горе-горе, совсем молодой парнишка. Помню его. У нас на кухне сидел, чай пил, — встретил меня за порогом Чекушкин.
— Пока не известно, — признался я, не скрывая тревоги. — Дождусь результата, а там могу подсобить. У меня есть опыт ухода за ранеными.
— Помоги, Господь! — перекрестился аптекарь все с тем же сердитым выражением на лице. Возможно, недовольство его проистекало от убытков, что навалили на аптеку пришлые люди. Не то чтобы он был несочувственным — ни дома, ни лекарств не пожалел, — но и злился на «непутевых», зачем-то взявшихся бунтовать и ломать устроенную жизнь. — Эх-ма! Пост рождественский на дворе, а люди кровь льют, как водицу. А надобно в Охотный ряд за рыбкой разной. Или на Воскресенскую за поросятами, запасаться к праздникам…
— Дядя Никита! Надо бы вывеску снять. Пойдут солдаты с досмотрами, к вам первым завернут.
— Вот и займись. Твой пострадавший не убежит.
— Сделаю, — кивнул я. — Где Антонина Никитична?
— Наверху с ранеными возится. С тяжелыми. Дождешься конца осмотра и двигай к ней. Замаялась, бедная. Это тебе не краковяк танцевать.
— Принял! Пошли, Ося, вандалить.
— Это как?
— Вывеску снимем. Ломать не строить — сердце не болит, — почему-то рассердился я непонятно на кого и вытащил припрятанный нож из-под бекеши.