Экспансия - 3
Шрифт:
(Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного ужина, - на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это блюдо обожали, - посмеялась:
– У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки: задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь, а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют, словно дети...
Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день рождения, - ему тогда уж было за семьдесят - в отеле <Мэй Флауэр> на Коннектикут-авеню - там работал русский повар, очень тянулся к с о в е т с к и м - заказали утыканный кукурузными початками, сделанными
– Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках!
Восторг гостей, собравшихся в небольшом особняке американского <атомного посла> на Кони-Айленде, был совершенно неописуемым, тем не менее Барух остался верен себе; когда понял, что веселье удалось, взял Громыко под руку: <Пожалуйста, объясните-ка мне Талейрана, особенно его парадоксы во время главных конференций, в которых он принимал участие>; Громыко переглянулся с женою, та с трудом сдерживала улыбку: <Ну и хитрый американец!>
Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал зачарованно, потом спросил:
– Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: <В дни войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается невыносимым>?
– По-моему, ужасно, - ответил Громыко.– В этом есть нечто циничное, жестокое... Кому принадлежат эти слова?
– Пока никому, - ответил Барух.– Но будут принадлежать мне.
– Это невозможно! Вы не вправе произносить такое!
– Уже написано, - Барух вздохнул.– И принято... Видимо, такое сейчас угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не боюсь?– Барух потянулся к Громыко, понизил голос.– Разве есть на свете люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!)
– Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, - сказал Жолио-Кюри.– В глазах простых людей понятие <атомная энергия> связано сейчас с бомбой и Хиросимой... Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика, и биология, и медицина... Заметьте, переход от мысли единиц к действию масс протекает крайне медленно... <Атом> еще не полностью понят, а уж реализован - тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия, <атом> послужит цивилизации...
– Если только не будет новой Хиросимы, - заметил Громыко.
– Да, - Жолио-Кюри снова закурил.– Если не будет повторения ужаса...
– Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в Комиссии по атомной энергии?
– Это же, наверное, секрет?– Жолио-Кюри рассмеялся.– Разве можно?
– Вам - да, - ответил Громыко серьезно.– Если будут замечания, отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы...
Достав из кармана <монблан>, Жолио-Кюри взял страничку: <Уяснение действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том, чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией Объединенных Наций в области установления международного контроля над атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов>.
Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко:
– Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов.
ШТИРЛИЦ, ОССОРИО (Буэнос-Айрес, сорок седьмой) __________________________________________________________________________
– Вам известно, кто убил женщину, которая вас любила?– спросил Оссорио шепотом, поднявшись
– Нет... Обвинять будут меня.
Оссорио кивнул:
– Верно. Того человека зовут Хосе Росарио, он испанец, дом на углу улиц Сармиенто и Уругвай, второй этаж, <Конструксьонес сегуридад анонима>... Я начал юридическую практику, у меня сегодня ужин с клиентом, он итальянец, назначил встречу в Ла Боке; знаете, где это?
– Куплю карту.
– Итальянский район, там полно туристов, спросите, где Молодежный клуб атлетов, каждый покажет, рядом стадион, найдете улицу Некочеа, ресторан <Альмасен>, сядете за стол рядом с моим, когда я кончу ужин и попрощаюсь с клиентом, обратитесь с просьбой показать вам что-то по карте. Это не вызовет особых подозрений... Ваша любимая не говорила мне, что вы такой седой...
– Она и не могла вам этого сказать...
– Я ей назвал три имени...
– Я назову больше... И дам адрес в Штатах, куда это можно отправить, - если, конечно, захотите... А еще лучше, если бы вы взяли такое дело, которое бы позволило - без подозрений со стороны военной контрразведки съездить в Штаты.
– Ну, я не привык загадывать так далеко, да и предпочитаю полагаться на собственные силы... До свидания, мне должны звонить.
– Спасибо, сенатор.
– За что? Только-только попытался стать гражданином - и...
Досадливо, как-то по-стариковски махнув рукой, Оссорио быстро спустился в квартиру и осторожно прикрыл за собой дверь.
Штирлиц вышел на улицу, в шум и гомон, какой-то совершенно особый в Латинской Америке, очень испанский, только в Аргентине ему придана особая деловитость Штатов и Британии, он, этот постоянный шум, отличается стремительностью, но, в отличие от Перу, Боливии или Панамы, он здесь не шальной, но устремленный; страна дела, входит в десятку наиболее развитых государств мира, конкурент северу, растет как на дрожжах.
Где же они держат пункт слежения за сенатором, подумал Штирлиц. Наверняка в одном из соседних домов. Однако стереотип испанского мышления должен помочь мне: за седым сеньором в роскошном костюме и с тростью они вряд ли сразу же пустят наблюдение, видимо, ждут иных персонажей; не могли же они за неделю разослать мои новые фото; наверняка, меня зафиксируют, как фиксируют каждого, кто входит в его подъезд; надо бы сенатору снять квартиру в том доме, где много оффисов, труднее следить, я скажу ему об этом; он очень подозрителен, постоянно борется с самим собой, таким людям трудно жить... Если поверил человеку - верь до конца, отводи все м ы с л и ш к и, которые лезут в голову, нет ничего страшнее постоянных сомнений в правильности намеченного курса, единственно, что убивает в человеке художника, так это комплексы, никакой психиатр не поможет, только ты сам и хозяин, и подданный самого себя. Правильно, ящерка, спросил Штирлиц Клаудиу, которая теперь постоянно стояла в глазах: костюмчик очень шел ей, а туфельки подчеркивали прекрасную форму ноги, все в тон, со вкусом, нежность моя, это же ты все делала для меня...
Штирлиц отправился в центр, остановился возле небоскреба, построенного в тридцатых годах итальянцем Марио Паланти, усмехнулся, прочитав надписи у входа в здание, - каждый подъезд обозначен своей: <Слова убивают, дух побеждает>; <Человека, как можно больше человека!>; <Искусство - это человек, обращенный к природе>... Верно, подумал Штирлиц, только порою самая абсолютная мысль может быть чушью, если приложена к человеку в моем положении... Мною сейчас руководит иное - очень короткое слово <месть>. А сопрягается с этим словом совершенно странное, вроде бы несочетающееся - <автомобиль>.