Экспансия - 3
Шрифт:
Штирлиц вышел с кладбища. Клинику профессора Родригеса-и-Санчеса де Лильо нашел легко. Сестра милосердия в голубом халате мягко его поправила: профессор де Лижжо - настоящий аргентинец. До сих пор я прокалываюсь со здешним <ж> вместо <л>, подумал Штирлиц, плохо, если когда-нибудь придется легендировать себя здешним жителем, надо быть внимательным, хотя нет более интернациональной страны, чем Аргентина, каждый гражданин, какой бы национальности он ни был, полноправен; любопытно, продавец в магазине сердито заметил: Перона обвиняют в том, что он фашист, но разве фашист может спокойно разрешать русским организовывать свои поселения, дружить в евреями и помогать цыганам?
– Что с вашими глазами, сеньор?– сестра была воплощением
– Болит левое веко, сеньорита, порою чешется, словно попала какая-то соринка.
– Пожалуйста, скажите ваше имя.
– Рафаэль Рьяно-и-Лопес, сеньорита.
– У вас есть документы?
– Конечно. В отеле, - ответил Штирлиц, подумав, что фашизм, в каком бы обличье ни существовал, тщательно следит за у ч е т о м всех и каждого, ни один человек не имеет права жить без бумажки, на которой приляпана его фотография и стоит полицейский штамп, указывающий адрес постоянного проживания; порядок прежде всего, тотальная раскассированность индивидуумов по профессиям, вероисповеданиям, возрастам, национальностям, партийным симпатиям и состоянию здоровья. Но ведь любое ограничение свободы личности может помочь удержать нацию в узде только какое-то время, подумал Штирлиц, ничто не в состоянии понудить человека жить запеленутым целую вечность; не отец, так сын или дочь сбросят незримые оковы <орднунга>; впрочем, никакой это не порядок; высший порядок можно наблюдать через микроскоп, когда видишь, как свободно живут ч а с т и ц ы, подчиняясь высшему закону свободы; оболочка лишь гарантирует их свободу, охраняя от вторжения инокультурных тел, защита от внешнего вторжения необходима, и она никак не мешает о б м е н у, а ведь обмен - это свобода...
– О, я не знаю, сможем ли мы принять вас без документов...
– Возможно, вы спросите профессора?
– Но ведь есть закон, сеньор...
– Я понимаю... Что ж, ехать за паспортом? Я бродил по кладбищу, там достаточно пыльно, много людей... Какая незадача...
– Хорошо, я спрошу профессора, сеньор... Пожалуйста, постарайтесь понять меня...
Сестра поднялась, вошла в соседний кабинет, вернулась оттуда через мгновение:
– Профессор ждет вас, пожалуйста...
Это он, сразу же понял Штирлиц, это он сидел за рулем машины, которая въехала в особняк Росарио; высокий, крепкий человек с сильным лицом глубокие морщины, седина, широко расставленные глаза с умным прищуром, очень чистые, странного цвета, похожи на глаза Клаудии, зеленые... Нет, у нее были нежные глаза, в них всегда светилось добро; вообще-то зеленые глаза тревожны, потому что слишком выразительны, всякая открытость чувств тревожна, люди привыкли скрывать самих себя, родители с раннего детства начинают вдалбливать в голову детей: <проведи языком по небу десять раз, прежде чем сказать что-нибудь>; <не торопись сходиться с этим мальчиком, приглядись к нему>... Чувства боятся, все норовят сокрыть самих себя в себе же; так спокойнее, будто человек не предает себя чаще, чем окружающие! Порою десять раз на день!
– Садитесь, пожалуйста, - мягко сказал профессор.– И не взыщите, бога ради, за этот отвратительный порядок - требовать документы во всех частных клиниках. Правительство боится, что мы сможем врачевать повстанцев, когда они выйдут на улицы.
– По-моему, восстанием пока не пахнет, - заметил Штирлиц, экономический бум, все довольны.
– Садитесь, я погляжу ваш глаз, - профессор отошел к голубой раковине, вымыл руки и, вытирая их стерильным полотенцем, сказал: - Жизнь страны подобна приливам и отливам... Сегодня - хорошо, завтра - плохо, но ведь главное не решено; призывы к справедливости и классовой гармонии носят лозунговый характер, столица окружена пригородами, где люди живут в ужасающих условиях...
Он посмотрел веко Штирлица, пожал плечами:
– Странно, все чисто... Может быть, вы перенервничали? Или что-то аллергическое?
– Часа три назад... На кладбище...
– Любите кладбища?– профессор усмехнулся, продолжая разглядывать глаза Штирлица.– Странно, мне кладбища портят настроение... И потом: надо любить живых...
Штирлиц нескрываемо удивился:
– Вы повторили мои слова.
– Я не слышал ваших слов, - возразил профессор.– Так что не упрекайте меня в плагиате... Давайте-ка закапаем успокаивающее, а дома сделаете компресс из спитого чая, я сторонник консервативной медицины...
– Спасибо, профессор. Я могу уплатить вашей ассистентке? Или вы сами продиктуете номер вашего счета?
– Полно, платить ничего не надо... Я же не потратил на вас времени, да и потом это не операция, пустяки...
– Спасибо, - повторил Штирлиц.– Что же касается <лозунгового характера> призывов к классовой справедливости и национальной гармонии, то такое порою случается надолго, - возьмите хотя бы Испанию... Я там был недавно... Франко держит страну в узде, и люди даже рады этому: хоть какой-то порядок...
– В тот момент, когда Франко сдохнет, - ответил профессор, и Штирлиц заметил, как яростно побелели его глаза, - его эпоха кончится...
Поднимаясь с кресла, Штирлиц поинтересовался:
– Почему вы так думаете? Обладаете информацией? Или прилежны логике?
– И так и эдак, - ответил профессор.– Вы стоите на противоположной точке зрения?
– Как вам сказать... Франкисты убили многих моих друзей... Я ненавижу каудильо, но ведь этот фашист живет припеваючи, несмотря на все бури в Совете Безопасности... Значит, он кому-то угоден?
– Если бы вы ответили иначе, я бы с радостью налил вам в глаза немного щелочи, - рассмеялся профессор, - конечно, это противоречит врачебной этике, но у меня там погиб брат во время войны...
Штирлиц приехал в район Ла Бока задолго до того времени, которое назначил Оссорио.
Совсем другой мир, подумал он, выйдя из машины. Не то, что город или страна, а просто другой мир; окраина Неаполя, какой была лет десять назад; что за чудо этот Буэнос-Айрес, какое вместилище разностей!
Маленькие улочки были полны музыкантов: играли на гитарах, прислушиваясь друг к другу; когда кончал свою мелодию один, сразу же начинал второй, ощущение непрерывности музыки делало ее похожей на журчание горных рек; художники сидели у мольбертов, не обращая внимания на зевак, которые в молчании стояли у них за спинами.
Маленькие домики были выкрашены в разные цвета; каждый домик - бар, ресторанчик или кафе; Штирлиц заметил вывеску: <Зал танго>; господи, ведь я попал на родину этого танца, раньше, до того, как он пошел отсюда по миру, это было <вульгарным прижиманием мужчин и женщин>, <безнравственной пошлостью>, <скотством>. Как же причудливы изменения, претерпеваемые миром! Тот, кого считали вероотступником, по прошествии времени делается столпом справедливости, а страстный борец за чистоту идеи, каким был наш Победоносцев, сразу после смерти оказывается отцом-инквизитором, зверем в облике старца с добрыми голубыми глазами; песнопения негров называли кривляньем, а теперь выстраиваются тысячные очереди, чтобы попасть на концерт, где выступают эти артисты, ну и люди, ну и нравы!
Ресторанчик, где ужинал Оссорио, найти было нетрудно, здесь каждый старался помочь приезжему, объяснения давал поэтические, непременно советовал посмотреть махонькую Каменито: <Нигде, кроме Ла Боки, нет улицы, состоящей из одного блока, вы никогда не сможете купить живопись столь прекрасную, как там!>; <Не торопитесь посещать чудо-парк Лесама, сначала надышитесь воздухом Италии в нашей Ла Боке, он так прекрасен!>
...Штирлиц зашел в ресторанчик, сел за столик недалеко от Оссорио, который беседовал с пожилым капитаном в белом кителе, заутюженном так, что, казалось, человек боится шелохнуться, - только б не с л о м а т ь линии.