Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Идите, а я посижу…
(Этот набросокъ ясно рисуетъ интимную жизнь людей, не побоявшихся трудной экспедиціи).
— Нтъ.
— А что-же?
— У меня не осталось ни одной…
— Лиры?
— Пуговицы.
— Купи другой костюмъ.
— Да у меня есть костюмъ.
— Гд же онъ?
— Въ чемодан.
— Такъ чего-жъ ты, чудакъ, грустишь? Достань его, переоднься и пойдемъ.
— Не могу. Потерялъ ключъ.
— Взломай!
— Попробуйте!
Изъ угла вытащили огромный, чудовищно распухшій чемоданъ и съ озврніемъ набросились на него. Схватили сначала за ручки — отлетли. Схватили за ремни — ремни лопнули.
— Раскрывайте ему челюсти, — хлопотливо совтовалъ художникъ Мифасовъ, лежа на постели. — Засуньте ему палку въ пасть.
Посл получасовой борьбы чудовище сдалось. Замокъ застоналъ, крякнулъ, крышки разжались и душа его полетла къ небу.
Первое, что лежало на самомъ верху — было зимнее пальто, подъ нимъ калоши, ящикъ изъ подъ красокъ и шелковый цилиндръ, доверху наполненный мломъ, зубнымъ порошкомъ и зубными щетками.
— Вотъ они! — сказалъ радостно Крысаковъ. — А я ихъ съ самаго Вержболова искалъ. А это что? Ваза для кистей… Зачмъ же я, чертъ возьми, взялъ вазу для кистей?
— Лучше-бы ты, — сказалъ Сандерсъ, — взялъ стеклянный футляръ для каминныхъ часовъ, или стнную полку для книгъ.
— Братцы! — восторженно сказалъ Крысаковъ, вынимая какую то часть туалета. — Пуговецъ, пуговецъ-то сколько!.. Прямо въ глазахъ рябитъ…
Онъ переодлся и, схвативъ свой чемоданъ, похожій на животное съ распоротымъ брюхомъ, изъ котораго вывалились внутренности, оттащилъ его въ уголъ.
— Жалко его, — растроганно сказалъ онъ, выпрямляясь, — я такъ люблю животныхъ…
— Что это у тебя сейчасъ упало?
— Ахъ, чертъ возьми! Пуговица.
Такъ онъ и здилъ съ нами — веселый, неприхотливый, пускавшiйся иногда среди шумныхъ бульваровъ въ плясъ, любующійся на красоту міра и таскавшій за обрывокъ ручки свой ужасный полураскрытый чемоданъ, изъ котораго изрдка вываливался то тюбикъ краски, то ботинокъ, то фаянсовая пепельница, то рукавъ сорочки, радостно подпрыгивавшій на неровностяхъ тротуара.
Мифасовъ радуется.
Второй членъ нашей экспедиціи — Мифасовъ (псевдонимъ) былъ молодцомъ совсмъ другого склада. Я не встрчалъ человка разсудительне, осмотрительнее и освдомленне его. Этотъ юноша все видлъ, все знаетъ — ни природа, ни техника не являются для него книгой тайнъ. Ему 25 лтъ, но по спокойному достоинству его манеръ и мудрости сужденій — ему можно дать 50. По вншности и костюму онъ полная противоположность бдняг Крысакову. Все у него зашито, прилажено, манжеты аккуратно высовываются изъ рукавовъ, не прячась внутрь и не вылзая на четверть аршина, воротничекъ разсудительно подпираетъ щеки и шея повязана настоящимъ галстукомъ, а не подкладкой
Освдомленность Мифасова приводила насъ въ изумленіе. Уже спустя нсколько часовъ посл отъзда изъ Петербурга, этотъ энциклопедическій словарь, эта справочная машина заработала.
— Мы будемъ прозжать черезъ Минскъ? — спросилъ Крысаковъ.
— Что вы! — поднялъ плечи Мифасовъ. — Гд наша дорога, а гд Минскъ. Совсмъ противоположная сторона. Неужели, вы даже этого не знаете?
Въ глазахъ его свтилась ласковая укоризна.
Мы прозжали черезъ Минскъ.
— Мифасовъ! — сказалъ я, наклоняясь къ нему (онъ, лежа, читалъ книгу). — Ты говорилъ, что Минскъ въ сторон, а между тмъ мы его сейчасъ прохали.
Онъ скользнулъ по мн взглядомъ, сомкнулъ глаза и захраплъ.
Передъ Нюрнбергомъ онъ долго и подробно разсказывалъ о красот замка Барбороссы и потомъ по, нашей просьб, сообщилъ старинное преданіе о знаменитомъ тысячелтнемъ дуб, посаженномъ во двор замка графиней Брунгильдой. Притихшіе, очарованные, слушали мы прекрасную легенду о Брунгильд.
Въ одномъ только Мифасовъ, разсказывая это, оказался правъ — онъ, дйствительно, разсказывалъ легенду: потому что дерево, какъ выяснилось, посадила не Брунгильда, а Кунигунда — и не дубъ, а липу, которая по, сравненію съ тысячелтнимъ дубомъ, была сущей двчонкой.
По этому поводу секретарь саркастически замтилъ:
— Намъ не нужно было хать черезъ Минскъ. Тогда-бы все оказалось въ порядк.
Свободное время Мифасовъ распредлялъ аккуратно на дв половины. Первая — безжалостно ухлопывалась на чистку ногтей, вторая — на боязнь заболеть. Между нами была та разница, что мы любили жизнь, а осторожный Мифасовъ боялся смерти. Каждое утро онъ бралъ зеркало, засматривалъ себ въ горло, ошупывалъ тло и съ сомнніемъ качалъ головой.
— Что? — спрашивалъ его порывистый Крысаковъ. — Еще нтъ чахотки? Сибирская язва привилась? Дифтеритъ разыгрывается?
— Не оваите упосей, — невнятно бормоталъ Мифасовъ, ощупывая языкъ.
— Что?
— Я говорю: не говорите глупостей!
— Смотрите на меня! — восторженно кричалъ Крысаковъ, вертясь передъ своимъ другомъ. — Вотъ я становлюсь въ позу, и вы можете дотронуться до любой части моего тла, а я вамъ буду говорить.
— Что?
— Увидите!
Мифасовъ деликатно дотрагивался до его груди.
— Плевритъ!
Дотрагивался Мифасовъ до живота.
— Апендицитъ!
До рукъ:
— Подагра!
До носа:
— Полипы!
До горла:
— Катарръ горла!
Мифасовъ пожималъ плечами.
— И вы думаете, это хорошо?
Мы безсовстно эксплуатировали осторожнаго Мифасова, во время завтраковъ или обдовъ.
Если креветки были особенно аппетитны и Мифасовъ протягивалъ къ нимъ руку, Крысаковъ разсянно, вскользь говорилъ:
— Безобидная вдь штука на видъ, а какая опасная! Креветки, говорятъ, самый энергичный распространитель тифа.
— Ну? Почему же вы мн раньше не сказали; я уже 2 штуки сълъ.