Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
— Зачемъ? — хладнокровно осведомится Сандерсъ.
— Инженеръ. Люблю я чивой-то инженеровъ…
Южакинъ.
Четвертый изъ нашей шумливой, громоздкой компаніи — я.
Изъ всехъ четырехъ лучшій характеръ у меня. Я не такъ безшабашенъ, какъ Крысаковъ, не особенно разсудителенъ и сухъ, чемъ иногда грешитъ Мифасовъ; делаю все быстро, энергично, выгодно отличаясь этимъ свойствомъ
Я не теряю пуговицъ, какъ Крысаковъ, не даю авторитетныхъ справокъ о Кунигунд и ея дуб, не ду въ Москву изъ-за всякаго пустяка… Но прислуча буду веселиться и плясать, какъ Крысаковъ, буду въ обращеніи обворожителенъ, какъ Мифасовъ, буду методиченъ и аккуратенъ, какъ Сандерсъ.
Я не писалъ-бы о себ всего этого, еслибы все это не было единогласно признано моими друзьями и знакомыми.
Даже мать моя — и та говоритъ, что никогда она не встрчала человка лучше меня…
Будетъ справедливым, если я скажу нсколько словъ и о слуг Мит — этомъ замчательномъ слуг.
Мит уже девятнадцать лтъ, но онъ до сихъ поръ не можетъ управлять, какъ слдуетъ, своими тлодвиженіями.
Обыкновенная походка его напоминаетъ грохотъ обвалившагося шкапа со стеклянной посудой. Желая пошевилить руками, онъ приводитъ ихъ въ такое бшенное движеніе, что оно грозитъ опасностью прежде всего самому Мит. Разсчитывая перешагнуть одну ступеньку лстницы, онъ, неожиданно для себя, влетаетъ на самый верхъ площадки; однажды при мн онъ, желая чинно поклониться знакомому, такъ мотнулъ головой, что зубы его лязгнули и шапка сама слетла, описавъ эффектный полукругъ. Митя бросился къ шапк такимъ стремительнымъ прыжкомъ, что перескочилъ черезъ нее, обернулся, опять бросился на нее, перескочилъ и только въ третій разъ она далась ему въ руки. Вроятно, если человка заставить носить до двадцати лтъ свинцовые башмаки, а потомъ снять ихъ, — онъ также будетъ перехватывать въ своихъ тлодвиженіяхъ и прыжкахъ.
Почему это происходитъ съ Митей — неизвстно.
О своей наружности онъ мннія очень опредленнаго. Стоитъ ему только увидть какое-нибудь зеркало, какъ онъ подходитъ къ нему и на нсколько минутъ застываетъ въ нмомъ восхищеніи. Его неприхотливая натура выноситъ даже созерцаніе самого себя въ крышку отъ коробки съ ваксой или въ донышко подстаканника. Онъ киваетъ себ дружески головой, подмигиваетъ, и ротъ его распускается въ такую широчайшую улыбку, что углы губъ сходятся гд то на затылк.
У Крысакова и у меня установилась такая система обращенія съ нимъ; при встрч — обязательно выбранитъ, упрекнуть или распечь неизвстно за что.
Качества этой системы строго проверены, потому что Митя всегда въ чемъ-нибудь виноватъ.
Иногда, еще будучи у себя въ кабингт, я слышу приближающійея стукъ, грохотъ и топотъ. Вваливается Митя, зацпившись однимъ дюжимъ плечомъ за дверь, другимъ за шкапъ.
Онъ не попадался мн на глаза дня три, и я не знаю за нимъ никакой вины; тмъ не мене, подымаю глаза и строго говорю:
— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!
— Извините, Аркадій Тимофеевичъ.
— «Извините»… я тебя такъ извиню, что ты своихъ не узнаешь. Я не допущу этого безобразія!! Я научу тебя! Молодой мальчишка, а ведетъ себя, чертъ знаетъ какъ! Если еще одинъ разъ
— Ты что же это, а? Ты смотри у меня!
— Больше не буду! Я немножко…
— Что немножко?
— Да выпилъ тутъ съ Егоромъ. И откуда вы все узнаете?
— Я, братецъ, все знаю. Ты у меня видишь, какъ пьянствовать! Отъ меня, братъ, не скроешься.
У Крысакова манера обращенія съ Митей еще боле простая. Встртивъ его въ передней, онъ сердито кричитъ одно слово:
— Опять?!!
— Простите, Александръ Алексичъ, не буду больше. Мы вдь не на деньги играли, а на спички.
— Я теб покажу спички! Ишь-ты, картежникъ выискался.
Митя никогда не оставляетъ своего хозяина въ затрудненіи: на всякій самый необоснованный окрикъ и угрозу — онъ сейчасъ же подставляетъ готовую вину.
Кром картъ и вина, слабость Мити — женщины. Если не ошибаюсь — система ухаживать у него пассивная — онъ начинаетъ хныкать, стонать и плакать, пока терпніе его возлюбленной не лопнетъ, и она не подаритъ его своей благосклонностью.
Однажды, желаніе отличиться передъ любимой женщиной толкнуло его на рискованный шагъ.
Онъ явился ко мн въ кабинетъ, положилъ на столъ какую то бумажку и сказалъ:
— Стихи принесли.
— Кто принесъ?
— Молодой человкъ.
— Каковъ онъ собою?
— Красивый такой блондинъ, высокій… Говоритъ «очень хорошіе стихи»!
— Ладно, — согласился я, разворачивая стихи. — Ему лучше знать. Посмотримъ:
Вы Лукерья Николавна Выглядите очень славно, Ваши щеки, какъ малина, Я люблю васъ очень сильно — Вотъ стихи на память вамъ, Досвиданьица, мадамъ.— Когда онъ придетъ еще разъ, скажи ему, Митя: «досвиданьица, мадамъ». Ступай…
На другой день, войдя въ переднюю, я увидлъ Митю.
Машинально я закричалъ сердито обычное:
— Ты что-же это, а? Какъ ты смлъ?
— Что, Аркадій Тимофеевичъ?
— «Что?!» Будто не знаешь?!
— Больше не буду. Я думалъ, можетъ, сгодятся для журнала. Я еще одно написалъ и больше не буду.
— Что написалъ?
— Да одни еще стишки.
И широкая виноватая улыбка перерзала его лицо на дв половины.
Когда мы объявили ему, что онъ детъ съ нами за-границу — радости его не было границъ.
— Только вотъ что, — серьезно сказалъ Крысаковъ. — Отвчай мн… Ты нашъ слуга?
— Слуга.
— И долженъ исполнять все то, что теб прикажутъ?
— Да-съ.
— Такъ вотъ — я приказываю теб изучить до отъзда нмецкій языкъ. Черезъ недлю мы демъ. Ступай!
Сейчасъ же Крысаковъ и забылъ объ этомъ распоряженіи.
Пятый день сборовъ.