Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Бдная, темная Русь!.. Когда же ты весело запляшешь и запоешь, не оглядываясь и не ежась къ сторонк?
Когда твои юноши и двушки беззаботно сплетутся руками и пойдутъ танцовать и выдлывать беззаботные скачки, не рискуя доскакать до холодной Якутской области или Акатуя или Зерентуя, или еще какого нибудь мста, имена же ихъ Ты, Господи, вси?..
Желтыя, красныя, зеленыя ленты серпантина взвиваются надъ толпой и обвиваютъ намченную жертву, какую нибудь черномазую модистку или простоволосую двицу, ошалвшую отъ музыки и веселья.
На двсти тысячъ разбросаетъ сегодня щедрый
Сандерсъ тоже не дремлетъ. Онъ нагрузился серпантиномъ, какими-то флажками, бумажными чертями и самъ, вертлявый, какъ чертъ, носится по площади, вступая съ двицами въ кокетливыя битвы и расточая всюду улыбки; элегантный Мифасовъ взобрался верхомъ на карусельнаго слона и летитъ на немъ съ видомъ завзятаго авантюриста. Мы съ Крысаковымъ скромно пляшемъ посреди маленькой кучки поклонниковъ, вполн одобряющихъ этотъ способъ нашего уваженія къ французамъ. Пискъ, крики, трубный звукъ и ревъ карусельныхъ органовъ.
А на другое утро Сандерсъ, найдя у себя въ карман обрывокъ серпантина, скорбно говорилъ:
— Вотъ если-бы такихъ обрывковъ побольше; склеить-бы ихъ, свернуть опять въ спираль, сложить въ руло и продать за 50 сантимовъ; двадцать такихъ штучекъ изготовить — вотъ теб и 10 франковъ.
Крысаковъ вдругъ открылъ ротъ и заревлъ.
— Что съ вами?
— Голосъ пробую. Что если пойти нынче по кафе и попробовать пть русскія національньія псни; франковъ десять, я думаю, наберешь.
— Да вы умете пть такія псни?
— Еще бы!
И онъ фальшиво, гнусавымъ голосомъ заплъ:
Матчишъ прелестный танецъ — Шальной и жгучій… Привезъ его испанецъ — Брюнетъ могучій.— Если-бы были гири, — скромно предложилъ я. — Я могъ бы на какой нибудь площади показать работу гирями… Мускулы у меня хорошіе.
— Неужели, вы бы это сдлали? — страннымъ, дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Сандерсъ.
Я вздохнулъ.
— Сдлалъ-бы.
— Гмъ, — прошепталъ онъ, смахивая слезу. — Значитъ, дло, дйствительно, серьезно. Вотъ что, господа! Мифасовъ беретъ деньги на случай питанія масляными красками и кожей чемодановъ. Я заглянулъ дальше; на самый крайній, на крайнйшій случай, — слышите? — когда среди насъ начнетъ свирпствовать цынга и тифъ — я припряталъ кровные 30 франковъ. Вотъ они!
— Браво! — крикнулъ, оживившись, Крысаковъ. — У меня какъ разъ цынга!
— А у меня тифъ!
Мифасовъ сказалъ:
— Тутъ… на углу… я…
— Пойдемъ!
Грохотъ восьми ногъ по лстниц разбудилъ тишину нашего мирнаго пансіона.
Изъ
Когда мы были въ «кабачк мертвецовъ» и Сандерсъ, уходя, сказалъ шутовскому привратнику этого кабачка, гд слуги поносили гостей, какъ могли: «прощайте, сударь», — тотъ отвтилъ ему привычнымъ, заученнымъ тономъ — «прощайте туберкулезный!»
Конечно, это была шаблонная шутка, имвшая успхъ въ этомъ заведеніи, но сердце мое сжалось: «что если въ самомъ дл слабый здоровьемъ Сандерсъ заболетъ съ голодухи и умретъ?..»
Послдніе десять франковъ ухлопали мы на это кощунственное жилище мертвыхъ, будто бы для того прійдя сюда, чтобы привыкнуть постепенно къ неизбжному концу.
— Удивляюсь я вамъ, — сказалъ мн Крысаковъ. — Человкъ вы умный, а не догадались сдлать того, что сдлалъ каждый изъ насъ! Припрятать деньжонокъ про запасъ. Вотъ теперь и голодай. До открытія банковъ два дня, а я уже завтра съ утра начинаю питаться верблюжьимъ хлбомъ.
— Чмъ?
— Верблюжьимъ хлбомъ. Въ Зоологическомъ саду верблюдовъ кормятъ. Я пробовалъ — ничего. Жестко, но дешево. Хлбецъ стоитъ су.
— Ну, — принужденно засмялся я. — У васъ, вроятно, у кого нибудь найдется еще нсколько припрятанныхъ франковъ — «уже на самый крайній случай — чумы или смерти».
— Я отдалъ все! — возмутился Мифасовъ. — Запасы имютъ свои границы.
— И я.
— И я!
— Я тоже все отдалъ, — признался я. — Натура я простодушная, безъ хитрости; я не позволю утаивать что нибудь отъ товарищей «на крайній случай». А тутъ — чмъ я вамъ помогу? Не этой же безполезной теперь бумажонкой, которая не дороже обрывка газеты, разъ вс мняльныя учрежденія закрыты.
И я, вынувъ изъ кармана русскую сторублевку, пренебрежительно бросилъ ее на-земь.
— Въ Олимпію! — взревлъ Крысаковъ. — Въ Олимпію — въ это царство женщинъ! Я знаю — тамъ мняютъ всякія деньги!
Какъ намъ ни было противно очутиться въ этомъ царств кокотокъ и разгула — пришлось пойти.
Мняли деньги… Крысаковъ былъ очень вжливъ, но его «битте-дритте» звучало такъ сухо, что вс блестящія ночныя бабочки отлетали отъ него, какъ мотыльки отъ электрическаго фонаря, ударившись о твердое стекло.
Въ тотъ моментъ, когда, наконецъ, для французовъ красные, а для насъ черные дни кончились и наступили будни, — мы получили пачку разноцвтныхъ кредитокъ и золота.
И въ тотъ же моментъ въ одинъ истерическій крикъ слились четыре голоса:
— Въ Россію!
— Домой!
— Въ Петербургъ!
— Къ мам!
Но кто прослдитъ пути судьбы нашей?
В саду Tuillerie.
Кто могъ-бы предсказать намъ, что именно въ день отъзда случится такой яркій, потрясающій фактъ, который до сихъ поръ вызываетъ въ насъ трехъ смшанное чувство ужаса, восторга и удивленія?!