Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова
Шрифт:
Итальянская толпа любопытна до истерики. Увидли, что ведутъ чужеземца въ полицію, заинтересовались:
— За что? Что сдлалъ?
Хозяинъ кинематографа разсказалъ: «смотрлъ, дескать, человкъ программу два раза, да еще хотлъ и въ третій разъ смотрть. А деньги за билетъ уплатить отказался, да, кром того, когда его стали выводить — вступилъ въ драку».
Посмотрли неаполитанцы на матросика.
— Знаете что, — обращаются къ полицейскимъ и хозяину. — Отпустите вы его.
— Какъ-такъ, отпустите?
— Ну, чего тамъ… Бдный человкъ, видитъ кинематографъ впервые,
— Въ самомъ дл, отпустите его.
Толпа загудла — сначала просительно, потомъ — не просительно.
— Отпустите этого человка! Отпустите его! — гудла вся улица.
Итальянская толпа шутить не любитъ. Просятъ, значитъ, надо сдлать.
— Ну, Богъ съ тобой, — согласился кинематографщикъ. — Ступай! Отпустите его, я ничего противъ него не имю.
Торжествующая толпа бросилась качать кинематографщика; потомъ устроила овацію матросику, подхватила его на руки и съ веселымъ пньемъ и плясками повела въ ближайшій кинематографъ.
Ввалились, — просмотрели программу, подхватили опять матросика на руки и съ той-же восторженностью повлекли въ другой кинематографъ, оттуда въ третій, четвертый и такъ до самаго вечера, пока несчастный матросикъ не взмолился:
— Братцы, отпустите меня! Тошнитъ меня отъ него…
Вотъ и вся исторія. Но сколько въ ней неожиданности, добродушия и милой шутки. Ко всякому поводу придерется неаполитанецъ, чтобы погорланить, повеселиться и поплясать…
До сихъ поръ не могу сказать точно, — какое впечатлніе произвели мы на Максима Горькаго.
Говорю это потому, что знаю — порознь каждый изъ насъ сносный человкъ, но вс мы in corpore — представляемъ собою потрясающее зрлище. Человкъ съ самыми крпкими нервами выноситъ пребываніе въ нашей компаніи не больше двухъ-трехъ часовъ. Шутки и веселье хороши, какъ приправа, но если устроить человку обдъ изъ трехъ блюдъ: на первое соль, на второе, горчица и на третье уксусъ — онъ на половин обда взвоетъ и сбжитъ.
Однажды хали мы изъ Петербурга въ Москву — Крысаковъ, Мифасовъ и я. Въ четырехмстное купе къ намъ слъ какой сумрачный старикъ. Онъ началъ сурово прислушиваться къ нашему разговору… Постепенно морщины на его лиц стали разглаживаться, черезъ пять минутъ онъ сталъ усмхаться, а черезъ полчаса хохоталъ какъ сумасшедшій, радуясь, что попалъ въ такую хорошую компанію. Въ начал второго часа смхъ его замнился легкой, немного усталой усмшкой, въ середин второго часа усмшка сбжала съ лица, и весь онъ осунулся, со страхомъ поглядывая на нашу компанію, а къ исходу второго часа — схватилъ свои вещи и въ ужас убжалъ отыскивать другое купе.
Мы-же были свжи и бодры, какъ втянувшіеся въ алкоголь пьяницы, которыхъ и бутылка рому не свалитъ съ ногъ.
…………………………………
На другой день мы решили сами (безо всякой просьбы со стороны Горькаго) покинуть Капри и вернуться на родину — въ Неаполь.
Пароходъ отходилъ въ 4 часа дня, но былъ другой способъ добраться до Неаполя — на лодк.
Мы съ Крысаковымъ сначала колебались въ выбор, но когда Мифасовъ и Сандерсъ подали голоса за пароходъ — мы ршили хать на лодк.
Минусы
Обливъ Сандерса и Мифасова потокомъ холодныхъ, ядовитыхъ, презрительныхъ словъ и замчаній, мы вдвоемъ сли въ 10 часовъ утра и — похали.
Втеръ оказался таковъ: не настолько сильный, чтобы надуть паруса, и не настолько слабый, чтобы не было качки.
Поэтому мы стояли на мст, и насъ качало.
Я немедленно подружился съ лодочниками. Откупорилъ бутылку кьянти, угостилъ этихъ добрыхъ людей, эти добрые люди угостили меня какой-то колбасой, съ хлбомъ и потомъ я съ этими добрыми людьми принялся горланить неаполитанскія псни.
Что въ это время длалось съ Крысаковымъ — говорить не буду; онъ частенько наклонялся за бортъ, и не знаю, что заставляло его вести себя такъ — проклятая качка, которой онъ не переносилъ, или наше энергичное, но нестройное пніе.
А сверху палило прежестокое, обваривавшее насъ, какъ раковъ, солнце, а внизу колыхалась изумрудная вода, и вялый парусъ ласково трепалъ Крысакова по лицу.
Бдняга частенько наклонялся за бортъ, и мы изъ деликатности отворачивались, разсматривая какую-нибудь чайку и заглушая его стоны визгливымъ пніемъ. «Bella Napoli» и «Sole mio».
Пріхали мы на полчаса поздне Сандерса и Мифасова. То есть, пріхалъ я почти одинъ, потому что отъ большого могучаго Крысакова осталась одна оболочка, которую я, какъ пледъ, перекинулъ черезъ руку, выходя изъ лодки.
Нужно было три дня, чтобы набить эту опустевшую оболочку пищей и чтобы эта оболочка приняла нкоторое подобіе контуровъ прежняго Крысакова.
Очнувшись, онъ протянулъ мн слабую руку, и первыя слова его были таковы:
— Теперь вы можете представить, какъ я васъ люблю, если согласился, ради васъ, на такую штуку!
— Спасибо, — добродушно сказалъ я. — Общаю вамъ, что первую попавшуюся картинную галлерею исхожу съ вами вдоль и поперекъ…
Прощай прекрасный Неаполь!.. Мы узжаемъ.
Заключительный Неаполитанскій аккордъ былъ таковъ: собираясь хать на пристань, мы съ Сандерсомъ наняли извозчика; сли, тронулись.
Меланхоличный Сандерсъ, бродя разсяннымъ взоромъ по окружающему, увидлъ на стекл таксометра нашего извозчика какую-то маленькую прилипшую бумажечку, въ полтинникъ величиной; отъ скуки онъ сталъ пальцемъ соскабливать ее. Бумажечка сейчасъ же отклеилась и — о чудо! Подъ ней на таксометр красовалась цифра — 2 лиры!
Мы только что тронулись и, поэтому, съ насъ могло слдовать не боле двадцати чентезимовъ…
— Стой! — заорали мы. — Это что такое? Откуда у тебя дв лиры?
Извозчикъ сразу прикинулся непонимающимъ по-французски (въ Италіи почти вс говорятъ довольно сносно по-французски) и сталъ что-то объяснять намъ, спорить, кричать.
Бдняга не зналъ нашей системы. Мы сразу подняли такой вой и крикъ, что сбжалось полъ-Неаполя.
— Въ полицію! — ревлъ я. — Къ консулу! Телеграмму посланнику!! Разбойники!..