Елисейские Поля
Шрифт:
Разговор кончен.
Люка наливает себе третий стакан вина. Как приятно с Володей. Пей сколько хочешь, не мешает. И на сладкое сливочный крем. Каждый бы день так обедать.
Люка встает:
– Спасибо, Володя.
– Теперь идите домой готовить уроки. Возьмите на дорогу апельсин.
– Спасибо, Володя. До свиданья…
На улице дождь, и это удивляет Люку. Должно быть, она слишком много выпила, если дождю удивляется. Да, она слишком много выпила, и оттого все кругом совсем особенное. От каждого предмета в голове какой-то отблеск, как будто второе
Вот полосатая кошка выбежала на тротуар, встретилась с другой черной кошкой, минуту постояли рядом, морда к морде, и быстро шмыгнули в открытую дверь молочной. Люка знает, что они решили: пойдем купим молока и давай веселиться.
Она громко смеется. Капли дождя текут по ее берету, по щекам, по непромокаемому пальто. Она глубже засовывает руки в карманы. На тротуаре блестит лужа. Люка ступает прямо в нее. Брызги летят высоко на клетчатые чулки, на голые колени. Ну вот, теперь и ноги мокрые. Теперь все в порядке. Она снова смеется. И вдруг становится грустно. Она вздыхает. Чему она радуется? Чему смеется? Ей бы плакать, такая она несчастная, такая одинокая. Ей страшно жаль себя. «Бедная Люка, бедная, – шепчет она, – никто тебя не любит. А ты смеешься…»
«Арсений…» Всегда, когда грустно, Люка вспоминает о нем. «Арсений…» Сердце начинает слабо ныть, и во рту знакомый солоноватый вкус. Это тоже всегда, когда грустно.
«Арсений…» Она медленно идет, опустив голову. Дождь попадает за воротник, течет вниз по спине. Пусть, от этого еще грустней, еще безнадежней. Так грустно, что даже хорошо, и уже не хочется быть веселой.
«Арсений…» И все-таки у нее есть что вспомнить. Эта встреча… Еще совсем недавно, еще двух месяцев нет… Ведь она была, эта встреча…
В тот вечер она шла такая же грустная и ничего не предчувствовала. И так же, как сейчас, подходила к дому. И там, у того фонаря на углу, так же, как сейчас, стоял человек. Только у этого зонтик, но ведь зонтик оттого, что дождь… Так она шла, все ближе и ближе, совсем как сейчас. Она останавливается, колени начинают дрожать. А если это он, там под фонарем?.. А если это он и ждет ее? Вздор, успокаивает она себя. Не может быть… Не бывает такого.
Человек уже не стоит под фонарем. Он идет к ней навстречу. Лучше не видеть его лица. Ведь это не он. Она отворачивается.
– Здравствуйте, Люка.
Люка вздрагивает. Не может быть. Что?.. Что?.. Что?..
Перед ней под зонтиком Арсений.
– Вы совсем промокли, Люка. Идите сюда, ко мне под зонтик. Вы простудитесь.
Он берет ее под руку. Она рядом с ним. Ее плечо прижимается к его рукаву.
– В такой дождь, – говорит он, – долго ли простудиться. А скажите, кстати… ваша сестра здорова?..
– Да… или нет, больна.
– Больна? – переспрашивает он. –
– У нее… свинка, – вдруг решает Люка. Ну конечно, у Веры свинка.
Как она раньше не догадалась.
– Свинка? Она вам сама сказала?
– Нет, но я знаю. Она плакала, что безобразно, а мама утешала: «не опасно». Это свинка. Что же другое? И безобразно, и не опасно. У меня у самой была.
Она смотрит снизу вверх в его лицо. Какой он бледный. Или это тень от зонтика?
– Кланяйтесь Вере Алексеевне. Вы не забудете?
– Нет, нет.
– Идемте, я вас провожу до дверей, а то вы еще промокнете.
– Спасибо.
Его длинные ноги в коричневых башмаках ступают рядом с ее желтыми туфлями. Всю бы жизнь идти так, под зонтиком.
– Ну вот и ваш дом. Так не забудьте передать привет.
Он пожимает ей руку, смотрит на нее рассеянно.
– Вы говорите, она плакала?..
– Кто?
– Ваша сестра.
– Да. Вера плакала. Она кричала: «Я лучше умру…»
– Передайте ей привет и скажите… Нет, ничего не говорите… Только непременно передайте привет. А вы какая большая стали, совсем барышня. Много учитесь? До свиданья.
Он снимает шляпу и быстро уходит. Люка поднимается по лестнице, но на площадке поворачивает и бежит вниз назад на улицу.
– Арсений Николаевич, – кричит она, задыхаясь. – Арсений Николаевич!
Улица пуста. Прямо перед домом желтеет фонарь. Дождь звонко барабанит по тротуару.
– Арсений Николаевич!
Люка добегает до угла, смотрит налево, направо, все пусто. Куда он пошел? В ту сторону?.. Или туда? Нет, теперь его не найти, не догнать…
Она снова возвращается, медленно всходит по лестнице, отпирает входную дверь и, не снимая пальто, садится прямо на пол в прихожей, прижимает голову к стене и плачет. Промокшая юбка тяжело прилипает к голым коленям, на полу холодно и твердо. Слезы быстро текут по щекам. Темно, холодно, безнадежно. Но так и надо, так и надо…
Наконец, наплакавшись, она встает, сбрасывает пальто, зажигает свет и, все еще вздрагивая от слез и холода, идет в столовую. Она сама виновата. Она не сумела. Надо было позвать его домой. И было бы так хорошо. Вдвоем, одни… Это, может быть, единственный случай. Единственный случай в ее жизни. И она не сумела. А было бы так хорошо.
Он сел бы здесь, рядом с ней, на диван. Она очистила бы для него апельсин.
– У вас волосы мокрые, – сказал бы он и вытер бы ей голову своим белым шелковым платком. – Какая вы стали большая, Люка. Совсем взрослая…
– Да. Мне на Рождество исполнилось пятнадцать лет.
– Неужели уже пятнадцать?..
Он бы посмотрел на нее внимательно и долго.
– Какая вы хорошенькая, Люка.
Она бы ничего не ответила и даже, может быть, немного покраснела бы.
– Вам пятнадцать лет, Люка. Теперь вы большая, и я могу вам сказать…
– Что? – спросила бы она тихо.
– Разве вы не понимаете?.. Разве вы не знаете, отчего я ждал вас тогда, отчего я ждал вас сегодня под дождем?..
Она покачала бы головой: