Ёлка для Ба

Фальков Борис

– А у меня не клеются романы, - признался я.

– Погоди, - пообещал Ив, - ещё склеются.

– Я почему-то дальше вступлений пойти не могу, - сообщил я.

– Это ничего, - успокоил меня Жора.
– Может, дальше и не надо ходить. Вступление ведь тоже надо уметь написать. Вот у меня как раз наоборот, туго с началами. Наверное, как и в стихах, потому они у меня и не получаются. Всё дело там не в том, о чём ты рассказываешь, а в ритме: попал - пошёл дальше, не попал - пошёл вон.

– А я никогда не знаю, о чём буду рассказывать, - сказал я.
– И не

знаю, откуда потом, когда уже рассказано, берётся там смысл. Если б я с самого начала об этом думал, то ничего и не написал бы. Что ж тогда такое он, этот смысл?

– Ну... скажем осторожно, - поднял указательный палец Жора, - какой-нибудь смысл есть во всём. Он повсюду.

– Но мне часто нужен не какой-нибудь, - возразил я, - а какой-то один. Хотя я не знаю, какой именно. Но я чувствую, какой он должен быть. Сандро говорит, что он примерно так и стреляет: он чувствует цель, будто не винчестер у него в ногах, а сама уже тарелочка. Ему выстрелить - всё равно, что топнуть ногой.

– Тогда так, - предложил Жора.
– Не выстрел исполнен смысла, а смысл начинён выстрелами. Я хочу сказать, что одно без другого - ничто. Вот как это происходит: есть ритм, подошла его волна, раздался выстрел, цель поражена. А выглядит это для публики так, будто выстрелил и попал ты сам.

– Да, и попал!
– подчеркнул Ив.

– Да, это важно, - согласился Жора.

– Нет, это сложно, - сказал я.
– Понять нельзя.

– И не надо, - возразил Жора.
– Кто знает, может, поймёшь - и сразу перестанешь попадать в цель, даже топая ногой. Лучше понять другое. Вот, скажем, смысл уже есть, всё написано, ты топнул и попал, тарелочки раздавлены успешно. Зачем же снова топать? Почему опять тянет топать?

– Может, есть надежда попасть в другой смысл, - предложил я.

– Не знаю, - покачал головой Жора.
– По виду, тарелочки точно такие, как и в прошлый раз. Наверное, писать нужно снова для того, чтобы было что читать. Это в моём аттракционе с Чрево важно, чтобы повторялось одно и то же, хоть и сто лет. Или у Сандро: если не одно и то же - то и смысла в номере нет. Этот номер, чем он старше, тем в нём смысла больше. Я не говорю, конечно, про номера в программе Большого цирка, там другое... А проза нужна всегда новая.

– Не знаю, - покачал головой и я, - вот я сто раз уже читал Робинзона, и теперь с каждым разом он всё лучше. Или вот Мифы Греции.

– Может быть, - сказал Жора, - тебе виднее. А по мне номер - это твёрдый предмет, а проза - бесплотные мечты. Или почти бесплотные, у них такая туманная плоть, что... Плоть мечт... нет, тут во множественном числе не скажешь.

– Dreams, - подсказал я.
– Потому образованные люди и выражаются на других языках, из-за таких трудностей в русском.

– Это тебе ещё виднее, - надул губы Жора.
– А только мне во Франции ничем не помог французский. Меня совсем перестали понимать.

– Как это, плоть дримс?
– спросил Ив.
– Нет, так ещё трудней.

– Наверное, body of dreams, - посоветовал я.
– А может, в этом случае надо выразиться по-немецки, как советует папа.

– Нет-нет,

и так уже хорошо, - повеселел Жора, - не надо немецкого. Помню, немцы как что скажут - так всё уж слишком понятно. Смысл, как тарелочка на ладони: кому выстрел, кому печь, каждому своё. И никому: пошёл вон, всё сгодится в хозяйстве. Кому ж он нужен, такой смысл? А вот у тебя получилось совсем непонятно, так что ищи там какой хочешь смысл. И из-за этого у тебя понятно всё. Это здорово, знаешь, я точно так и стараюсь писать прозу! Чтоб её на ладонь не поймали, чтоб неизвестно было, за что её сжигать...

– За что её печатать, - поправил Ив.

– Да, меня не печатают...
– признал Жора.
– И известно, за что: за мой талант. Печатают тех, кто плохо, или вовсе ничего не пишет.

– И меня тоже не печатают!
– подскочил я, и милосердно добавил: - И... и Ива тоже, хотя он ничего и не пишет.

– Между прочим, я тоже имею отношение к литературе, - сказал Ив.
– Как известно, и я потомок Ганнибала, только по другой линии. Не думайте, это я по прямой, а Пушкин как раз по кривой.

– Ты по ракообразной, - возразил Жора.
– И доказываешь это часто, постоянно становясь на карачки, раком. В твоём номере это ключевая поза.

– Эта поза называется партер, - объяснил Ив.
– И потому она ключевая, не то, что твоя: на галёрке в сундуке. А линия у меня прямая, все негры в нашей стране - потомки Ганнибала, и мой папа тоже. Сравни твою рожу с моей, и ты сам заткнёшься, без моей помощи. Не знаю, кто там у тебя был папа, а у негра папа известен: негр, и тут сомнений быть не может.

– У негра известная папа, - поправил Жора.

– И у негры известный мама, - кивнул Ив.
– А также известные дедушка и бабушка.

– А моя известная дедушка говорит, - вставил я, - что сходство передаётся через голову поколения. Так что папа-мама могут быть вовсе не причём.

– Тем более, - обрадовался Ив, - значит, от моей прадедушки Пушкина через голову всех поколений я и получил литературный талант. И все необходимые знания впридачу, потому мне и было так скучно на уроках в детдоме. Кроме того, я ведь получил и его рожу, тоже ведь был урод, каких мало. Но ему не приходилось качать в детдоме мышцы, чтобы отстоять право на существование в том виде, в каком уж уродился, как довелось мне. Потому что ему можно было стрелять из пистолета, а мне почему-то нельзя! О... а не прадедушка ли Пушкин, только по другой линии, нашего друга Сандро?

– Да, - подтвердил я, - моя папа приблизительно так и говорит. И Ю тоже, только про мышцы. Он тоже качал мышцы, только не в детдоме, а в эвакуации.

– Это одно и то же. Ну, и что ты узнала от своей прадедушки Пушкина не о мышцах, негра, а о литературе?
– ревниво спросил Жора.

– Что в ней самое главное то, что непонятно, - охотно сообщил Ив.

– А я тебе говорю, что самое главное в ней то, что непонятно - что именно не понятно!
– возразил Жора.

– Мой друг, - положил руку на сердце Ив, - ты великий продолжатель великого дела. Я счастлив, что живу в одно время с тобой.