Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Алые крылья войны

^{43}

Герои Льежа

Перевод В. Брюсова

Клятвопреступная смертельная война Прошла вдоль наших нив и побережий, И не забудет ввек под солнцем ни одна Душа — о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже. Была суровая пора. Как некая идущая гора, Все сокрушая глыбами обвала, Германия громадой наступала На нас… То был трагический и безнадежный час. Бежали все к безвестному в смятенье. И только Льеж был в этот час готов, Подставив грудь, сдержать движенье Людей, и пушек, и штыков. Он ведал, Что рок ему в то время предал Судьбу И всей Британии, и Франции прекрасной, Что должен до конца он продолжать борьбу И после страстных битв вновь жаждать битвы страстной, В сознанье, что победы ждать — напрасно! Пусть

там была Лишь горсть людей в тот час глухой и темный, Пред силами империи огромной, Пред ратью без числа. Все ж днем и ночью, напролет все сутки, Герои пламенно противились врагу, Давая битвы в промежутке И убивая на бегу. Их каждый шаг был кровью обозначен, И падал за снарядами снаряд Вокруг, что град; Но полночью, когда, таинственен и мрачен, На дымных небесах являлся цеппелин, Об отступлении не думал ни один, Бросались дружно все в одном порыве яром Вперед, Чтоб тут же под безжалостным ударом Склониться долу в свой черед… Когда велись атаки на окопы, Борцы бесстрашные, тот авангард Европы, Сомкнув свои ряды, как плотную мишень Для быстрых, ровных молний пулемета, Стояли твердо целый день И снова падали без счета, И над телами их смыкалась мирно тень… Лонсен, Бонсель, Баршон и Шофонтен Стонали, мужество свое утроив; Века лежали на плечах героев, Но не было для павших смен! В траншеях, под открытым небом, Они вдыхали едкий дым; Когда же с пивом или хлебом Туда являлись дети к ним, — Они с веселостью солдатской неизменной Рассказывали, вспоминая бой, О подвигах, свершенных с простотой, — Но в душах пламя тлело сокровенно, Был каждый — гнев, гроза, вражда: И не бывало никогда Полков столь яростных и стойких во вселенной! Весь город словно опьянел, Привыкнув видеть смерть во взорах; Был воздух полон славных дел, И их вдыхали там, как порох; Светились каждые глаза Величьем нового сознанья, И возвышали чудеса Там каждое существованье, Всё чем-то сверхземным и дивным осеня… Вы, люди завтрашнего дня! Быть может, все сметет вдоль наших побережий Клятвопреступная смертельная война, Но не забудет ввек под солнцем ни одна Душа — о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже!

Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта

^{44}

Пиршество гёзов

Перевод Ю. Александрова

Сиянье кубков золотых, Сиянье лиц и гул беседы, Сиянье гордое победы, Сплотившей знатных и простых!.. И этот блеск в согласных звонах Переходил в конце концов Со лба безумцев распаленных На лоб степенных мудрецов. Но кто-то слово или фразу Произносил — и вдруг с лица Слетало ликованье сразу, И красный уголь жег сердца. В ту пору недоверье зрело, Дойдя с низов до королей, — Оно на дне души горело, И каждый становился злей. На севере монах германский Душил сердца, давил умы, И был порядок лютеранский Чернее самой черной тьмы. А за стеною пиренейской Король Испании служил Щитом для Рима и злодейской, Кровавой ролью дорожил. Общались гости на пиру высоком, И радость озаряла лица их, И каждый виноградным буйным соком Соседей потчевал своих. Одни из них себя считали строго Апостолами праведного бога. Другие звали подлою игрой Костры, которые Филипп Второй Воздвиг у набожного трона, Как троны ужаса — дабы корона Латинским блеском озаряла мир. Они кричали, что король-вампир Не может быть христианином, Что веру не спасти огнем единым, Сплошной завесою огня, Который будет жечь, покой гоня, Пока весь горизонт на небе темном Не вспыхнет заревом огромным. Граф Мансфельд, кубок свой подняв И в тишине минутной встав Над прочими гостями, Взывал к согласью твердыми устами. Словечки добрые и шуток рой Порхали над игрой, Которой занялись иные гости: Они швыряли кости, Не зная меж собой преград. И каждый был другому брат, Когда властительно и смело, Победой наполняя дух и тело, Гремело имя Ламораль^{45}, Граф Эгмонт — грозное, как сталь. И вот, на гребне высшего накала, Где так взыграла жажда братских уз, Что можно было заключить союз Хоть против солнца, посредине зала Поднялся граф Анри де Бродерод И громко крикнул: «Мы — народ!» И мигом по его сигналу Горшков и мисок поплыла по залу Армада, нагруженная едой. Тянул к ней руку и сеньор седой, И полинявший воин за свободу, Пивавший чаще не вино, а воду. Под радугою витражей, Среди серебряных ножей, В минуту чуда, Затмила жалкая посуда Сверкающие

жарко блюда. А сам вельможный Бродерод, Подсев к вассалу своему, Надев холщовую суму И перелив полжбана в графский рот, Воскликнул гордо, безо всякой позы: «Мы — гёзы! Мы — нищие! Нас обозвали так — Пусть так и будет! Мы — вожди бродяг! Нас не страшат ни битвы, ни угрозы! Мы — гёзы! Гёзы!! Гёзы!!!» И слово полетело рикошетом Из уст в уста, И молнию зажгло при этом, Какой не знали здешние места. И приняли его знатнейшие сеньоры, Как меч, рассечь способный горы. Оно надежду их насытило сполна. Оно несло их удивленье С бравадой пополам — явленье Обычное в те времена. Их грубый, острый ум подвластен был капризам, Но слово стало их девизом И делом стало, наконец, Прогретым яростью сердец. Они друг другу пожимали руки И обнимались, дав обет Идти на смертный бой, на эшафот, на муки, Во имя лучших лет. И хлеб и соль они в вино бросали, И лихорадка их была Такою жаркой, что слова плясали Порой без смысла. Но любовь звала Людей на подвиг. Людям было ясно, Что в миг безумья, страшный, молодой, Чреватый горем и бедой, Ничто в конечном счете не напрасно. Что ими узел рассечен Самой судьбы, самих времен; Что им теперь в пылу борьбы упрямой Дано уже до смерти самой Струю крепчайшего вина Пить залпом, до конца, до дна.

Зори

Перевод В. Левика

Посвящается Полю Синьяку

^{46}

Действующие лица

Толпа.

Группы рабочих, нищих, фермеров, солдат, женщин, молодых людей, прохожих, мальчишек, стариков.

Жак Эреньен — трибун.

Пьер Эреньен — его отец.

Клер — его жена.

Жорж — его сын.

Эно — брат Клер.

Ордэн — капитан неприятельской армии, ученик Эреньена.

Ле Бре — сторонник Эреньена.

Дядя Гислен — фермер.

Кюре.

Офицер.

Разведчик.

Цыган.

Консул Оппидомани.

Пастух.

Нищий Бенуа.

Городской ясновидец.

Сельский ясновидец.

Группы действуют как один человек, обладающий многочисленными и противоречивыми обликами.

Действие первое

Сцена первая

Обширный перекресток; справа — дороги, ведущие вверх, в Оппидомань, слева — равнины, изрезанные тропинками. Вдоль тропинок — деревья; их очертания теряются в бесконечной дали. Город осажден неприятелем, подступившим вплотную. Местность охвачена пламенем. На горизонте огромные зарева; звон набата.

В канавах группами расположились нищие. Другие группы стоят на кучах гравия, наблюдая пожар и обмениваясь замечаниями.

Нищие. Глядите: с этого холма видно, как горят села.

— Давайте влезем на деревья, оттуда виднее.

Один из нищих (взобравшись на дуб). Сюда! Сюда!

Нищие (глядя на город). Чем ближе к городу, тем яростней пожар.

— Слышите — разнесло пороховые погреба.

Грохот взрыва.

— Огонь подобрался к заводу переднего порта, к докам и пристани.

— Пылают нефтяные хранилища. На небосклоне, как огненные кресты, вздымаются мачты и реи.

Другие нищие (глядя на равнины). А там, в дали равнин, пылают все деревни. Пламя лижет и ферму Эреньена. Во двор как попало выбрасывают мебель. Скотине завязывают глаза и выводят ее из хлева. Больного старика отца выносят на кровати.

— Пришел черед арендаторам почуять смерть за плечами.

— Какое неожиданное, чудесное возмездие! Изгонявшие нас изгнаны сами. Они толпятся на большой дороге. Наши богохульства были не напрасны; наша ярость, молитвы и проклятья не пропали даром!

Смотри, к болотам их стада бегут. Беснуясь, рвутся жеребцы из пут И тяжело храпят, кося багровым оком. Вот, вырвавшись, один помчался диким скоком, На взмыленном хребте неся пожар и смерть; Он, морду повернув, кусает злобно пламя И, как живой костер, летит в степную мглу, А люди мечутся в безумье по селу, Стараясь вилами остановить стихию.

— Колокола безумствуют в вышине. Рушатся церкви и башни. Кажется, даже бог объят страхом.

— Кто знает, почему началась война?

— Все короли зарятся на Оппидомань. О ней мечтают в самых глухих уголках земли.

Встревоженные люди бегут и рассеиваются по дорогам кто куда. Иные останавливаются и кричат: «Фермеры сваливают на телеги все пожитки и мебель; они направляются в город; они проедут здесь».

Группа нищих. Вот случай пробраться в Оппидомань.

— Последуем за ними…

Нищий Бенуа

За ними следовать? А кто же ты такой? Когда, бездомны и гонимы, В лохмотьях по миру пошли мы — Кто, как не фермеры да эти мужики Нуждой и голодом зажали нас в тиски? У них ломились закрома. У нас И корки не бывало про запас. И в ярости огня, что ныне Грызет их риги на равнине, Я злобу давнюю свою, Свой гнев, так долго спавший, узнаю. С тех пор как стал я нищим и бродягой, Я призывал все кары неба На тех, кого молил о черствой корке хлеба. Я в их дома болезни заносил, Выбрасывал их трупы из могил, Я попирал презренный их закон, Насиловал их дочерей и жен; Где мог, вредил всему их роду И вечно буду их врагом. Все годно: кол, топор и лом, Чтоб истреблять их мерзкую породу.

Старик. Зачем их убивать? Они уже безвредны, они даже несчастнее нас.

Нищий Бенуа. Молчи, ты слишком стар, ты больше не мужчина.

Новые толпы бегут по дороге в Оппидомань. Появляется группа рабочих. Один рабочий обращается к нищим.

Рабочий. Эреньен не проходил?

Нищий (рабочему). Этот пастух знавал его. Спросите у него.

Рабочий (пастуху). Здесь не проходил Эреньен?