Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Корман Яков Ильич

Можно предположить, что симпатия Высоцкого к лешему имеет своим источником спектакль Бориса Равенских «Аленький цветочек» (Московский драмтеатр им. Пушкина, 21–25 сентября 1960 года) по сказке С. Аксакова. Игравшая в этом спектакле Елена Ситко вспоминала: «Володю-Лешего помню очень хорошо… <…> Это был очень добрый Леший, с грибочками на голове» [2491] .

Помимо «Лукоморья», в том же 1967 году Высоцкий еще раз выведет себя в образе лешего в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город», где он тоже будет пить: «Пока Леший пил, надирался в кафе…». Сравним обращение лешего к ведьмам с обращением лирического героя к безликим кликушам в стихотворении «Тушеноши»: «Спросил у них Леший: “5ы камо грядешиТ. / “Намылились в город…”» (1967) = «Куда грядете — в Мекку ли. в Мессины?» (1977). И если в первом случае

упоминаются ведьмы, то во втором сказано: «Куда спешите, полуобразины?».

2491

АнНрюххиА. Лешийвзамшевом ппджакк// Культууа. М., 2215.22 — 30июля(№ 22). (3.11.

Не менее интересно сходство лешего с мудрецом из стихотворении «Про глупцов» (1977): «Он залез в свою бочку с торца, / Жутко умный, седой и лохматый». А седым оказывается и Леший в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город»: «Ах, гнусные бабы! Да взяли хотя бы / С собою меня — старика». Причем если Леший «с дупла не выходит, — / В запое безумный старик» /2; 373/ (а в «Лукоморье» леший «как-то недопил»), то мудрец живет в бочке. И опять же формальная противоположность мудреца и «безумного старика» здесь не играет никакой роли, поскольку автор часто выступает в маске безумца («Дельфины и психи», «Песня о вещей Кассандре», «Баллада о Кокильоне», «Письмо с Канатчиковой дачи» и др.).

Однако перед уходом лешего в запой, «навстречу попался им врат-вурдалак». Врагом же он назван потому, что еще в «Песне-сказке про нечисть» (1966) выступал в роли слуги Змея Горыныча: «А от них был Змей трехглавый и слуга его Вампир».

Доверять вурдалаку, конечно, нельзя, но Леший проявил доброту, хотя и поставил условие: «Те к Лешему: как он? / “Возьмем вурдалака! / Но кровь не сосать и прилично вести!”».

Позднее поэт еще раз пригласит власть, представленную в образе нечистой силы, к сотрудничеству — с тем же условием: «Но не забудьте — затупите / Ваши острые клыки!» («Проложите, проложите…», 1972). Вурдалак так и поступил: «Тот малость покрякал, / Клыки свои спрятал — / Красавчиком стал, хоть крести!». Однако суть свою не изменил, в чем Леший и убедился: «Пока Леший брился, Упырь испарился, / И Леший доверчивость проклял свою» (этот же мотив встретится в стихотворении «Неужто здесь сошелся клином свет…», где противник лирического героя тоже прикинулся его другом, а когда тот поверил ему, ударил ножом в живот; поэтому: «Обманут я улыбкой и добром» /5; 266/).

И заканчивается «Сказка о том, как лесная нечисть приехала в город» подтверждением того факта, что вурдалак, даже если спрячет клыки, все равно останется вурдалаком: «Найдя себе вдовушку, выпив ей кровушку, / Спал вурдалак на софе» (вспомним заодно «Мои похорона»: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал»). А перед этим говорилось, что «Леший пил, надирался в кафе». Речь идет о Галерее Гранд-отель (Москва): «Поели-попили в кафе Гранд-отель, / Но Леший поганил своими ногами, / И их попросили оттель». Позднее такую же ситуацию поэт воссоздаст применительно к самому себе в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975): «Меня не приглашали на банкеты, / Я там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в рыбных заливных / И слезы лил в пожарские котлеты» (если леший «поганил своими ногами», то лирический герой «горчицу вмазывал в паркеты»). Да и в «Сказочной истории», где речь шла о банкете в «белокаменных палатах», поэт сетовал: «Если ты не из банкета — / Ох, с тебя сдерут за это!».

***

Вернемся вновь к тождеству образов судьбы и любимой женщины, которое видно также при сопоставлении песни «Про любовь в каменном веке» (1969) и «Песни о Судьбе» (1976): «Ведь ты глядишь, едва лишь я усну, / Голодными глазами на меня» (АР-7-9) = «За мною пес — судьба моя, больна и голодна. <.. > Глядит — глаза навыкате, и с языка слюна» (АР-17-130).

Герой изнывает от соседства с женой и судьбой: «Нет, правда, это скоро надоест» /2; 472/ = «Морока мне с нею» /5; 104/, - и хочет их прогнать: «Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5) = «Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену» /5; 104/. Причем клянется он и во второй песне: «Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну» (черновик: «И не однажды клялся я, что на судьбу я плюну»; АР-17-130).

Успокаивается же герой только

тогда, когда его жена-людоедка и судьба засыпают: «Спокоен я, когда ты крепко спишь» /2; 471/ = «Она, когда насытится, всегда подолгу спит. / Тогда я — гуляю..»/5; 104/.

Поэтому неудивительно, что в черновиках «Песни о Судьбе» судьба напрямую сравнивается с женщиной: «Она, почти как женщина, слабеет от вина», «В обнимочку с нею, / Люблю и лелею» (АР-17-130). И по этой же причине одинаково ведут себя судьба в «Песне о Судьбе» и жена в «Балладе о маленьком человеке»: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, / Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит» = «Цена кусается, жена ласкается, — / Махнуть рукою, да рука / Не подымается» («на Судьбу я плюну» = «жена… махнуть рукою»; «но жаль ее» = «да рука не подымается»; «ласкается» = «ласкается»).

В песне «Про любовь в каменном веке» герой хочет задушить свою жену: «До трех считаю — после задушу!», — а в «Песне о Судьбе» — снести судьбу к палачу: «Пусть вздернет на рею, / А я заплачу!». То есть, по сути, герой собирается совершить жертвоприношение, как и в первой песне: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу» = «Я завтра тебя в жертву принесу!» /2; 472/, «Я богу тебя в жертву принесу» (АР-7-7).

Подобным же образом прослеживается тождество «жена = судьба» на примере пары «Семейные дела в древнем Риме» (1969) и «Песня о Судьбе».

В обоих случаях лирический герой сетует на несовместимость с женой и судьбой: «Жить с ней больше не сумею я» (АР-8-105) = «И жить не умею <.. > Мне тяжко под нею» /5; 104 — 105/; «В общем, злобствует, как фурия» = «Хамила, безобразила».

В ранней песне герой хочет бросить жену и завести гетеру, поскольку «у гетер — бедней и явственней, но они не обезумели», в отличие от жены, которая обезумела, так же как и его судьба в «Песне о Судьбе»: «С тех пор она, безумная, — ни дня без стакана» /5; 427/. А самому герою от всего этого плохо на душе: «Из печали скоро выйду я!» /2; 473/ = «Я ликом грустнею» /5; 104/.

Таким образом, любимая женщина часто превращается в судьбу.

Но всё это только одна стороны медали. Есть и другая — более скрытая.

Огромная уродливая старуха Нелегкая («злая бестия») как воплощение судьбы лирического героя мало чем отличается от «мохнатого злобного жлоба», который сидит внутри него («Меня опять ударило в озноб…», 1979).

Говорят, что судьба — это глубинный характер человека [2492] . Если согласиться с таким утверждением, то получится, что Кривая и Нелегкая являются объективациями глубинного характера поэта. Соответственно, в «Двух судьбах» он персонифицирован в образе Кривой и Нелегкой, внешних по отношению к лирическому герою, а в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» — в образе внутреннего двойника героя, который не просто живет внутри него, но и даже слился с ним («Он — плоть и кровь, дурная кровь моя»).

2492

«То, что мы зовем судьбою, есть лишь незримые свойства людей» (Древнеиндийские афоризмы / Сост. А.Я. Сыркин. М.: Изд-во «Наука», Главная редакция восточной лит-ры, 1966. С. 36). Или — как сказал римский историк Корнелий Непот: «Каждому человеку его судьбу создают его собственные нравы» (Казаченок Т.Г. Крылатые латинские изречения. Минск: Вышэйшая школа, 1993. С. 76, 78).

И в «Песне о Судьбе», и в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» герой изнывает от соседства со своим двойником: «Мне тяжко под нею — / Гляди, я синею» = «Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу — / Он кислород вместо меня хватает» (то же — в «Песне самолета-истребителя» и «Про второе “я”»: «Но тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел», «Искореню, похороню, зарою, / Очищусь — ничего не скрою я. / Мне чуждо это ё-моё второе — /Нет, это не мое второе “я ”!»). Встречается этот мотив даже в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977): «Мы движенью душ послушны, / Тесно нам в себе самом» (С5Т-4-254), — что напоминает слова «чистого» лирического героя: «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973). Причем сравнительный оборот как камень в торбе повторится в стихотворении «Меня опять ударило в озноб»: «Грохочет сердце, словно в бочке камень». Еще раньше этот образ возникал в «Песне конченого человека»: «И сердце дергается, словно не во мне». А самое первое его появление наблюдается в песне «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…»: «И видит, как прыгает сердце». Процитируем также песню «Солдат и привидение» (1974): «Непоседою сердце ерзает» (СЗТ-З-284). Очевидна глубинная взаимосвязь всех этих произведений.