Эрос и Танатос
Шрифт:
– Но, Лера, – продолжил я, запинаясь, – извини, что вмешиваюсь в столь деликатную сферу, но… согласись… не в наших традициях живому человеку готовить памятник загодя…
Она сидела молча, и сигарета её превращалась в пепел, словно медленно горящий бикфордов шнур.
– …Я давно умерла, – вдруг сказала она негромко сдавленным, больным голосом, – я умерла год назад, когда он погиб. Это лишь тело моё ходит. Я…
Вдруг она разрыдалась и уткнула лицо в ладони, согнулась пополам на скамейке. Я приобнял её, пытаясь успокоить.
Она вытерла слезы, снова закурила.
– Извини меня. Спасибо, что ты помог мне… И сегодня
В этот момент через прилив нежности к ней я почувствовал уколы самолюбия и смутного подозрения, что стал участником некоего унизительного опыта – с моей помощью она проверяла, покинула ли её боль утраты или же ещё осталась. Но нет, уверял я себя, это не так, это было бы слишком приземлённо… но ведь она судмедэксперт, майор полиции, а это предполагает известную жёсткость по отношению к людям. Внезапно я подумал: а не юродивая ли часом она, не сумасшедшая?.. Ведь эта женщина будет жить в квартире, где в чулане поставит своё надгробье … – мысли мои были в броуновском движении, они рождались и тут же отметались, пристыженные. «Эрос и Танатос, разве можно вас разделить, вы свет и тень, вы плюс и минус!..» – кипело в моей голове, которую иногда хотелось отрезать и спрятать в какой-нибудь страшный чёрный куб.
Мой поезд отправлялся через два часа. Мы не стали заходить в квартиру, я предложил, чтобы тётушкина мебель послужила ей первое время, а потом видно будет. Мне-то она вовсе не нужна.
Мы с Лерой поели мороженного в кафе, выпили кофе, посидели, поговорили о том, о сём… Мы оба понимали, что это наша последняя встреча.
Она проводила меня до вагона. В окно я увидел её приветливое, но уже становящее отстранённым лицо. Но, возможно, так проявилась её грусть. Помахала мне рукой на прощанье. Поезд тронулся, и Лера, не сделав ни шагу вслед поезду, медленно сдвинулась к краю окна и исчезла из поля моего зрения. И навсегда из моей жизни.
Она знала, что мне известен её почтовый адрес, номер её мобильного телефона. И наверняка знала, что это мне никогда не пригодится. А я знал, что никогда не позвоню и не пришлю ей весточки. «Майору никто не напишет». Нет, в моей душе не шевелилась обида за её вольный или невольный «эксперимент», но уже появилось ощущение обоюдной ненужности. У меня своя жизнь, и не нужны мне чужие потрясения, у неё – своя жизнь… Всё верно, но…
Но знал и другое: что буду всегда помнить эту странную женщину, с которой познакомился в присутствии жутковатого чёрного куба. Содержимое его было своего рода воплощением самого Танатоса, который, кажется, всюду сопровождал эту женщину и – манил, завлекал, вёл её за собой.
Тетива
Через два месяца работы на стройке Матвей стал злиться. Никак не созревал удачный момент. Он подумал, что если ненароком сдадут нервы, то он начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться… да хотя бы вот эта вот пластмассовая, розовая, с белыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми и серыми остатками цементного раствора.
Вот он сейчас бросит тяпку, возьмёт эту самую пластмассовую лопатку, найдёт какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу
Матвей, стянув с головы засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.
– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон, проходя мимо, приседая от тяжести тачки, полной кирпичей.
– Шо? – незло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Устал, чи шо? А?
– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.
– Ничё, потерпишь, – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть треба, пока солнце. Потом подхарчимся.
Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицирующийся по национальному признаку, говорящий на русско-украинском суржике деревенского образца.
С помощью больших тяпок они растаскивали бетон по опоясывавшей дом траншее, укрепляли фундамент. Тащить серое, бугрящееся щебнем месиво нужно было из большой земляной ванны. Вот и тянули на себя тяпками, как крупье тащит фишки специальной лопаткой в казино. Потом немного отступали вдоль траншеи – и снова тащили.
Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а вскоре и скрылось за горизонтом. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.
Матвей вместе с ними выпил водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешёвую колбасу, прилёг вздремнуть на деревянной голой лавке.
…Сначала это были парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стёклами, потом очки стали чёрной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка обернулась молодой женщиной с гордой осанкой, с зелёными глазами, нос её был с лёгкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; потом, когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки, а потом оборачивалась чёрной кошкой, и он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит её, Наташу, он гладит её по голове, обхватывает её плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое – но это опять оказывается чёрной кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки с красными стёклами… Потом вдруг Наташа – уже не Наташа, а огромное дерево в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево обрушилось на Матвея…
Он проснулся и сел на жёсткой лежанке. …Да, это так, – он влюбился в неё, в зеленоглазую хозяйку строящегося коттеджа Наташу.
Нажал на клавишу, глянул в засветившееся окошко мобильника: без пятнадцати час. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками и громко храпевшую бытовку.
Сначала подъехала Наташа, сама за рулём. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, необорудованном ещё, дворе.
Они стояли возле ворот, гастарбайтеры видеть их не могли даже издалека. Матвей хотел поцеловать её в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела ему прямо в глаза: