Эрос и Танатос
Шрифт:
– Хоть и не принято у нас обручаться, а нам с тобой – можно. – Он посасывал трубочку и улыбался ретушёру Кларочке.
Она была счастлива и уже присматривала свадебное платье. Но вдруг всё изменилось. Жена главного редактора побежала жаловаться в партком, в райком, куда-то ещё. Его чуть не сняли с работы. Потом он пришёл к Кларе в кабинетик, где пахло гуашью, и сказал:
– Кларочка, извини. Есть обстоятельства сильнее нас.
Она помолчала, глядя ему прямо в глаза.
– Какие? Партбилет? – спросила с недоброй усмешкой.
И вдруг его прорвало:
– Что ты знаешь об этом, дурочка!?
Она
А потом пришло холодное и трезвое понимание: да, ею пожертвовали, пожертвовали ради карьеры. И она решила отомстить. Она прекрасно знала, что произойдёт, когда выйдет номер журнала с «трёхногим» профессором, лечивших многих членов ЦК. Подгадала так, что номер сдавали в типографию в спешке, в суете, с опозданием. И вскоре разразился большой скандал. Но наказание было несоразмерным: главного редактора не только выгнали с работы и из партии, но и посадили по «политической» статье. И грянувшая вскоре смерть Сталина не спасла его – через полгода после приговора суда он погиб в зоне, в цехе деревообработки. На бывшего главного редактора рухнул сорвавшийся с подъёмного крана огромный станок, который готовили к установке. Несчастный случай…
Или всё-таки – страшная месть?
Клара Ивановна каждый раз, когда вспоминала это, предпочитала набросить некое бельмо на своё сознание и на свою память. И не «ретушировать» это бельмо.
…Клара Ивановна испуганно взглянула на часы.
– Настён! – позвала она. – Включай телек! Пусть нагревается.
Старушка никак не могла привыкнуть к тому, что дома стоит современный телевизор, не ламповый. Она настраивалась на сериал, прогоняя из своего сознания канувшую в прошлое, но не исчезнувшую из памяти ретушёра Кларочку, чьи грехи достались по наследству ей, седой и очень усталой от жизни женщине. И за все прошедшие годы ей так и не удалось в своей душе «заретушировать» чувство вины и непоправимости того, что было сделано ею давно, но саднило, словно это всё случилось накануне.
Фея по имени Даша
Он обошёл стоянку разнокалиберных, разноцветных и запылённых такси. Насуплено смотрели ему вслед усталые, сонные водилы. Было шесть часов утра. На станции сошло человек пять-шесть, включая его, и все пошли пешком. Город был маленький, тихий, ходить по нему пешком было приятно, и это рождало в душе Анатолия умиротворение. Он любил гулять здесь ещё в бытность свою маленьким Толиком. Тогда улицы были замощены лоснившимся на солнце, словно намасленным булыжником, но потом камни залили банальным асфальтом. А жаль.
С невидимой, но близкой, реки тянуло свежестью и обещанием приключения, как когда-то в детстве. «Толик ещё будет, ой-ой-ой!», шутливо, переиначив популярную некогда песню, напевала ему мама, когда они гуляли по мягкой, нежной, податливой набережной, ещё не одетой в жёсткий бетонный пояс, а тогда сплошь поросшей тонкими смущёнными зелёными ивами. Асфальт и бетон лишили городок его непосредственности, нежности, уютности. Ну да это уже не мои проблемы, подумал Толик.
Толик, программист, отец двоих детей, любящий муж и отец, законопослушный гражданин Канады, владелец небольшой сервисной фирмы в пригороде Торонто, прилетел накануне вечером в Москву, до этого стойко перенёс вынужденную посадку в Мадриде по погодным условиям и двухчасовое томление в аэропорту
Что его привело сюда, в этот городок-с-ноготок, с простенько одетыми людьми, работниками местного завода по производству комбикормов или небольшого мясокомбината? Нет, не ностальгия. Ему нужно было встретиться с ней, с Феей, и дальше что-нибудь придумать, ситуация подскажет.
Феей её прозвали ещё в школе. Фея – вовсе не потому что особо красивая, носик у неё был длинноват, а ножки совсем даже наоборот, почему и не взяли девочку в балетную студию (она долго переживала). Фея – это было её прозвище, заменившее обычное имя Даша на производное от её фамилии – Фефёлкина. Все так и называли её Феей, включая не лишённых юмора учителей.
Накануне он нашёл свою одноклассницу в Фейсбуке, они списались, и Толик предложил Фее-Даше встретиться, когда он будет проездом в славном провинциальной городке в верховьях Днепра.
Он подошёл к набережной, тихой и приветливой, уже солнечной. Сидевший на скамейке старик, грустный, со скомканным жизнью лицом, кормил подсолнечными семечками суетливых голубей. Два молодых парня в одинаковых, псевдофирменных спортивных костюмах, бежали вдоль реки. Больше здесь никого не было. Городок досматривал последние части снов, нарезанных из обрывков старых и свежих впечатлений и смонтированные неведомой программой по ведомству Морфея.
Он набрал на мобильнике домашний заокеанский номер телефона. Жена тотчас взяла трубку, спросила в своей нервной задыхающейся манере:
– Как долетел? Ты в Москве? Я знаю, что вас тормознули в Мадриде.
– Всё в порядке, Агнесса. Я в Москве. Как дети?
– Спят. Не хотят, засранцы, говорить со мной по-русски. Тебя боятся, с тобой говорят…
– Приеду, лишу сладкого. Так и скажи. Как мой прадед-дворянин наказывал моего дедушку в детстве.
Агнесса рассмеялась:
– Ты сам там не объешься сладкого, ладно?
– Я буду соблюдать диету, – хохотнул в ответ Толик, оценив игривую двусмысленность наказа Агнессы. – Спокойной ночи!
– И тебе… фу ты… там же утро… Доброе утро! Ты из Москвы куда-нибудь ещё съездишь?
– Да нет, не успеваю, много дел в столице… – спокойно и уверенно соврал он жене.
А вот звонить Фее пока было рано. Толик нашёл кафе с заспанной официанткой и вчерашними пирожками с повидлом, заказал чай и попросил принести ему утреннюю газету. Официантка посмотрела на него удивлённо.
– Я пошутил насчёт газеты. Извините, – сказал он лупоглазой девушке в накрахмаленном кокошнике и пообещал себе не забывать, что он в России, а не в Канаде, и это не его любимое кафе «Gold box».
Это, неканадское, кафе размещалось там, где когда-то была не очень опрятная, но весёлая пельменная под трогательным, но совершенно необоснованным названием «Ёлочка». Никакой ёлочки там ни внутри, ни снаружи обшитой дранкой двери никогда не было. Старшеклассниками они отчаянно впадали здесь в бездны портвейно-пельменного разврата, иногда в компании подружек, уже почувствовавших в себе сладость собственной магии влияния на мужчин, власти над ними, пусть пока ещё только на одноклассников, боровшихся со своими подростковыми прыщами и пытавшимися изжить полудетские манеры.