Еще шла война
Шрифт:
Кап! Кап! Кап!..
Вконец выведенный из себя, он стал ощупывать кровлю. Надо же было прекратить невыносимую пытку! Пальцы его скользили по влажной и гладкой, как асфальт, поверхности. Капель не прекращалась. Но вот он нащупал тонкую щель, провел по ней пальцем. Извиваясь, щель привела его руку к обвалившейся породе. Он задержал палец на срезе кровли. В завале наступила могильная тишина. Захар почувствовал, как юркая холодная струя, извиваясь, торопливо сбежала по руке на грудь. Слегка изогнув руку так, чтобы образовался небольшой желобок на изгибе локтя, Кавун припал к нему запекшимися губами. Через несколько секунд отнял онемевшую руку от кровли и опять услышал:
Захар нащупал молоток, включил, и он снова судорожно затрясся в руках. Брешь, пробитая в породе, была не более полуметра в глубину и почти столько же в ширину. Сколько же метров ему надо еще пробить, чтобы добраться до штрека? Пять… десять?.. Неизвестно. К тому же он не был уверен, правильно ли избрал направление.
Страх и растерянность сковали на мгновение Захара. Он невольно вспомнил слова Прудника: одному можно только умереть, одному жить нельзя… Он чуть было не выронил молоток, но овладел собой и с новой силой принялся долбить породу. Он знал: если поддаться страху, тогда — конец. Что бы там ни было, но он выберется из этого мешка, его обязательно откопают!
Вскоре Захар почувствовал, что мускулы на руках сводит, дрожат затекшие в неудобном положении ноги. Он выключил молоток, судорожно глотнул спасательную струю воздуха. Лицо и грудь обдало освежающим ветром. Отдышавшись, поджал колени и устало опустил голову на скрещенные руки. Почувствовал, что страшно проголодался. Он, как и всегда, не прихватил с собой ничего съестного. Большая часть горняков, особенно те, которые не один год проработали под землей, никогда не спускались в шахту без «тормозка». И Захару было чудно: когда они успевают есть? У него не оставалось для этого ни минуты времени. И вот сейчас он впервые пожалел, что не прихватил «тормозок». Впрочем, не только об этом он мог теперь пожалеть: мыслимое ли дело гнать «печь» без леса. Он даже второпях оставил в штреке топор и ломик. «Нет, ломик, сдается, прихватил», — мелькнуло в голове. Не успел он подумать об этом, как до его слуха донесся сухой треск и вслед за ним глухой, похожий на падение мешка с песком звук. И сразу же свежая струя воздуха из шланга заметно поубавилась. Сомнений быть не могло: где-то снова обрушилась порода и зажала шланг. Теперь отбойный молоток был ни к чему. И Захар пополз обратно в забой за ломиком. Он не был уверен, найдет ли его там. Возможно, и в самом деле вместе с топором оставил в штреке. А в голове не переставало гудеть: «Вот теперь все!»
…Полеводу сменил Горбань. Выключив отбойный, они на минуту замерли, прислушались. Кавун не подавал никаких признаков жизни. Ни слова не говоря, Горбань принялся за работу, Дмитрий пополз в штрек. Забойщики вместе с горноспасателями работали уже шесть часов, время от времени сменяя один другого. Пробивались сквозь обрушившуюся породу вдоль шланга, в первую очередь освобождая его, чтобы дать пострадавшему воздух.
Когда Дмитрий спустился в штрек, его тесным кольцом окружили забойщики. Глаза всех тревожно спрашивали: «Ну, что там?..» Вытирая вспотевшее лицо рукой, Дмитрий сел на обаполы, привезенные лесогонами для Кавуна, устало опустил голову. Все молчали, тишину нарушал лишь глухой стук отбойного молотка.
— Скажи, как далеко пробился, — проговорил Костя, думая о Захаре.
— Уголек мягкий, это тебе не порода, — как бы оправдывая Кавуна, сказал горный мастер. Он то появлялся в штреке, то снова исчезал. Маленькие, глубоко спрятанные глаза Бабаеда тревожно поблескивали и ни на кого не смотрели. Он готов был обвинить в случившемся всех, но только не себя. Да, собственно, какая его вина?
Не
— Вот гад, угробил парня. Судить его за это надо.
— От суда Кошке не уйти, — подтвердил другой голос.
Теперь Кавуну сочувствовали. Если разобраться, не так уж он плох. Правда, жадничал и работал на износ, чтоб побольше выгнать и жить лучше, заметнее других. Но ведь добивался своего трудом, не то что Бабаед…
Когда заговорили о трудолюбии Кавуна, Антон Голобородько включился в разговор:
— Мне приходилось на пару с Захаром работать в гезенках. Красота забойщик! Ну и на деньги был жадный…
— Почему «был»? — сердито оборвал его Кубарь. — Чего каркаешь…
Но Костю никто не поддержал. Был бы Кавун жив, давно дал о себе знать: постучал бы или голос подал. Значит — конец.
В нише показалась голова Горбаня. Тяжело дыша, он с трудом выговорил:
— Давайте-ка помогите… Кажется, жив еще…
Ирина и Дмитрий приехали на вокзал за несколько минут до отхода поезда. Дмитрию очень хотелось, чтоб они опоздали. За те короткие дни, которые пробыла Ирина дома, они даже толком не успели поговорить. Несчастье с Захаром все испортило.
Дмитрий обнял Ирину за плечи и крепко прижал к себе.
— Не забудешь?
Она взглянула на него преданными, сияющими от счастья глазами. Они красноречивее слов говорили: никогда!
— И писать будешь?
Глаза утвердительно ответили: часто, каждый день!
…Поезд давно уже скрылся за далеким поворотом, даже дымок растаял в чистом высоком небе, а Дмитрий все не уходил.
— Товарищ, вы не скажете, как на шахту «Юнком» добраться? — вдруг услышал он женский голос.
Шагах в пяти от него стояла чернобровая молодая женщина, держа за руку мальчугана лет пяти. Из-за нахлобученной шапки на Полеводу недоверчиво смотрели большие темно-серые глаза. У ног женщины лежал узел, набитый вещами. Вид у нее был усталый, из-под тяжелого шалевого платка выбилась прядь черных волнистых волос.
— Дорогу на «Юнком» знаю, как же, — охотно отозвался Дмитрий, — я там работаю. А вы, вижу, к кому-то в гости?..
Женщина, не размыкая губ, утвердительно кивнула. Дмитрий подхватил узел, взял за руку мальчугана, и они втроем отправились к автобусу. Усадив мальчика рядом с собой и силясь разглядеть его опущенное лицо, Дмитрий спросил:
— Как же тебя зовут, мужичок?
— Я не мужичок, я Петрусь.
Пассажиры рассмеялись.
— Правильно, парень, теперь мужиков нет, — одобрительно сказал кто-то.
— А к кому в гости едешь? — продолжал спрашивать. Дмитрий.
— До тата, — бросил он гордый взгляд на Дмитрия, — мой тато шахтер, уголь добывает, — осмелев, продолжал мальчуган. — Его портрет даже в газетах был…
Что-то знакомое было в надбровьях и выдающихся скулах ребенка, в насупленном непокорном взгляде.
— А как же зовут твоего отца? — вдруг чего-то испугавшись, быстро спросил Дмитрий.
— Захар, — так же гордо сказал мальчик.
Полевода почувствовал, как у него запылало лицо и напряглись мускулы во всем теле. Конечно же, мальчуган напомнил ему Захара Кавуна: те же низко нависшие тугие надбровья, те же выдающиеся скулы, непокорный взгляд… В памяти с быстротой молнии пролетели картины обвала, больница, куда отвезли Захара. Врачи ничего определенного не сказали — будет жить или нет. Но Дмитрий знал, что делают все возможное, чтобы спасти Кавуна.