«Если», 2011 № 09

Каньтох Анна

«В общем, — заключил про себя Константин Петрович, — к контакту с иновременным разумом профессор Березин выказал себя позорно неготовым. Хотя и здорово развлекся».

«Любезный читатель,

Пребываю в надежде, что записки мои достигли тебя. Долгое время не мог я продолжить писание. Болезнь подорвала мои силы, и со мною сделалась лихорадка такая жестокая, что я не имел возможности даже принимать пищу и подняться с постели. Теперь состояние мое удовлетворительно, о чем получил я подтверждение от смотревшего меня утром доктора, поэтому я вновь испросил у служителя бумагу и чернил и продолжаю свои записки.

Я описал уже первое посещение ночного моего гостя, которому сперва не придал значения, еще не ведая истинной природы сего визита и его последствий.

Как уже упоминал я, на мои попытки узнать что-либо о веке нынешнем ответил он, что помнит лишь самую малость и обстоятельства эти относятся к году одна тысяча восемьсот двадцать пятому. По его словам, после кончины государя Александра Павловича на трон взойдет брат его, князь Николай. Но в день принятия присяги новому государю будет восстание. Бунтовщиков сошлют в Сибирь, а пятерых повесят. В ужасе и недоумении пожелал я узнать обстоятельства смерти государя, кто восстал и чего требовал, и имена повешенных. Гость мой ответил, что о событиях этих знает совсем мало и любопытства моего удовлетворить не может, а фамилии вспомнил лишь две, Рылеев и Пестель. Видимо, заметив мой интерес, ночной гость не позволил мне более вести беседу и обрушил на меня град вопросов о повседневной моей жизни и событиях последних лет, о которых, как он сам признался, представление имеет скудное и желал бы знать более.

Я отвечал ему и, увлекшись, едва не позабыл то, что говорил он о моем времени. Но все это тотчас всколыхнулось в уме моем, когда услышал я фамилию молодой дамы, пришедшей в гости к квартирной моей хозяйке.

Но прежде чем рассказать о ней, желал бы я хоть отчасти оправдаться перед тобой, мой читатель, в чрезмерной моей склонности доверять всякого рода мистическим явлениям. Для того упомяну о таинственном рождении моем, если таковое слово возможно употребить к удивительным обстоятельствам, из которых берет начало скромная моя биография.

Действительного дня рождения моего я не ведаю, равно как и родителей моих. В год 1778 в усадьбе Глинки в ночь на 20 июля разразилась ужасная гроза, а на утро кухаркою был найден мальчик лет двух или трех. То был покорный ваш слуга. Был я найден с северной стороны господского дома, под гротескной маской, что, выказав язык, смотрит в сторону Петербурга, — найден в круге, выжженном на земле неизвестною силою, и брови и волосы мои были опалены. И потому сперва дворовые сочли меня исчадием адовым и хотели убить. Но та кухарка, Анна Прохорова, что нашла меня, а впоследствии стала моею приемной матерью, воспротивилась и сказала, что ночью было ей во сне видение. В том сне видела она пророка Илию, везущего в громовой колеснице Богородицу, которая протягивала ей руки, словно бы награждая невидимым даром. И потому как мальчик этот был послан Святой Девою ей, Анне, она и заберет его — великий грех от такого дара отказываться. А волосы у ребенка обожжены, потому как он от огненной колесницы пророка опалился.

После признавалась она мне, что про сон свой солгала, и что теперь ради отпущения греха ее должен я вести жизнь праведную и честную, как положено рабу Божию, а не посланцу адову. С тем мы о появлении моем разговор прекратили и более к нему не возвращались.

В честь праздника наречен я был Илией и остался при спасительнице моей Анне и при кухне. Поначалу был слаб и до четырех годов не говорил вовсе, но после оправился и стал помогать при кухне и на конюшне. Где и попался однажды на глаза барину, благодетелю моему Якову Александровичу Брюсу, который из милости велел мне называться по имени его Яковлевым, по отчеству Александровым.

Дальнейшая жизнь моя не представляет собой предмета, достойного описания. Но таинственное ее начало, по видимости, заронило в мою душу зерно, из коего произросло в одночасье опасное и легкомысленное желание вмешаться в ход времени».

Повсюду на полях ксерокопии возле этой записи и даже между строк рукой Коношевского были сделаны пометки, а по самому краю чуть крупнее значилось: «Стоит показать Косте?!». Но Березин не стал вглядываться в неразборчивый почерк профессора и продолжал читать.

«Отчасти виною тому нечаянная слабость, принудившая меня следующий день остаться в постели. Стараниями хозяйки моей и приглашенного ею

доктора за полдень я поднялся и даже пообедал к радости милейшей Евдокии Кирилловны, которая старалась всячески меня ободрить, попеременно подкладывая мне сласти, к которым сама имеет чрезвычайную склонность. К вечеру была у хозяйки моей гостья, приятная молодая женщина, супруг которой служит в уголовной палате. Евдокия Кирилловна говорила с нею относительно судьбы сына старинной ее приятельницы и умоляла упросить мужа заступиться за беспутного малого и помочь ему избежать каторги. Гостья ее, как приятно мне было услышать, ничего не обещала и призналась, что и не взяла бы на себе обещание оказать сию услугу. Муж ее человек высоких принципов и не станет жертвовать правдою, и сама она не станет его о том упрашивать. Потом говорили еще о вещах обыкновенных. Гостья изрядно повеселила нас рассказами о малышке-дочери, которая является для нее утешением и источником радости. Видя неподдельное материнское чувство, когда в разговоре касалась она своей Настеньки, я загрустил, оттого что сам так и не встретил в жизни достойной и мудрой женщины, которая составила бы мое счастье. Когда мы вновь остались одни с любезной Евдокией Кирилловной, я спросил у нее, кто была та приятная женщина. И узнал, что зовут ее Натальей Михайловной Рылеевой. Муж ее служит в уголовной палате, но он превосходнейший и честнейший человек, к тому же поэт и глубоко обеспокоен судьбой России.

Признаться, ранее разговоры о судьбах отечества не вызывали в душе моей никакого отклика, кроме желания поскорее удалиться и более не общаться с теми восторженными господами, что почитали себя знатоками глубин российской жизни. Теперь же, вспомнив, как ночной гость упоминал при мне фамилию Рылеев, и соединив ее с тем, что говорила мне моя квартирная хозяйка, пришел я в чрезвычайное волнение. Спать удалился рано. Однако мысли о молодой гостье и муже ее не оставляли меня всю ночь. Невзирая на то что Наталья Михайловна, возможно, и не причислила меня к кругу своих знакомых, я решился писать к ней и умолять, если не ради ее самой и почтенного супруга ее, то ради малолетней их дочери, вразумить мужа и отвратить его от участия в таком богопротивном деле, как бунт против государя. Ибо ценой тому станет его безвременная кончина.

Письмо окончил к полудню. При этом вся комната моя оказалась усеяна черновиками, которые я комкал и бросал на пол и на постель, досадуя на неумелый свой слог и скудный разум.

Видимо, письмо все-таки вышло путаным, потому как ввечеру пришла она сама. С терпением, какое может проявить только добрая и честная женщина, во всяком деле защищающая своего супруга, она отвечала мне, что благодарна за мое беспокойство и слыхала о вещих снах. Но, зная обо мне от квартирной моей хозяйки, что я человек достойный, верит она, что я не стал бы писать из одного только желания жестоко подшутить над нею. Сказала она, что письмо мое крайне взволновало ее, но она не станет употреблять своего влияния на то, чтобы отвратить мужа от дела, что сам он почитает угодным Господу и России. И не желает она предавать взаимное доверие, которое является залогом их семейного счастия.

Я был растроган ее добротою и терпеливым отношением и стал со слезами просить прощения. Наталья Михайловна отвечала, что принимает беспокойство мое как знак отеческой заботы, но просит о сне моем больше не поминать. Она обязуется также позабыть о нем и жить прежнею жизнию, как если бы письма моего никогда не читала. После принялась она рассеять мое тягостное настроение беседою. Видимо, из желания объясниться в моем неуместном в зрелые лета доверии к вещим снам, рассказал я ей удивительную историю моего рождения. Она, рассмеявшись, поведала мне, что в детские годы нянюшка пугала ее рассказами об острогожском мальчике, которого за непослушание опалило небесной карой, и он от того онемел, а вскоре умер. Стараясь ободрить меня и обходясь без церемоний, рассказывала она, как боялась в детстве этой огненной кары, но позже разуверилась. Однако, видя меня живым и здравствующим, отныне будет она больше доверять сказкам. Мы расстались если не друзьями, то добрыми приятелями. И я уверен, что эта добрейшая женщина простила мне мое вмешательство в жизнь их почтенного семейства, за которое я укоряю себя ежечасно.