Эти несносные флорентийки

Эксбрайя Шарль

С пересохшим горлом Ромео прошептал:

— А Адда Фескароло?

— О ней ничего не известно.

— А он?

— Доктор Вьярнетто — человек с хорошей репутацией, но ревность многих может заставить потерять разум.

Веронец продолжал:

— Но она?

— Повторяю тебе, что об этой девушке почти ничего неизвестно. Она не флорентийка и, конечно же, солгала, называя полиции своё место рождения, так как там, где, по её словам, она родилась, о ней ничего неизвестно. Неизвестно также, кто отец

её ребёнка.

Голос Ромео был очень хриплым, когда он заключил:

— Жаль... А секретарша господина Бондены, эта Маргарита Каннето?

— Девица явно бесстыдная и требующая от мужчин лишь того, что они способны ей дать — денег. Сведений о судимости нет.

— В то время как Адда Фескароло...

— Хватит! Неизвестно, откуда она пришла три года назад. Не преувеличивай, Ромео! Она, может быть, не Мадонна, как ты вообразил себе, но она не преступница... Пока.

— Что будет с Джульеттой, когда я ей всё это расскажу!

— Я надеюсь, что ты расскажешь ей всё так, что она от всего сердца поверит, что ты избежал тысячи опасностей, благодаря своему непревзойдённому уму.

Задетый Тарчинини возмутился:

— Ты что, считаешь меня лжецом, Луиджи?

— О! Конечно, нет, мой Ромео! Я считаю тебя тем, кто ты есть, неисправимым донжуаном, который не прекратит волновать женщин до тех пор, пока не ляжет в могилу!

Веронец перекрестился, бормоча:

— Не говори так, Луиджи, ты можешь сглазить! Сожалею об Адде... Не настраивайся против неё слишком быстро, ладно? Дай ей шанс... Она молодая, красивая...

— ... и комиссар Тарчинини испытывает к ней чувства...

— ...отцовские, Луиджи, отцовские!

— Ma que! Ромео, такой род отцовских чувств может стать предметом судебного разбирательства!

Роццореда расхохотался, а Ромео стыдливо покраснел. Он подождал, пока его коллега покончит с этой игрой, на его взгляд, не совсем уместной, и поднялся.

— Я хотел, чтобы это путешествие во Флоренцию проходило в другом русле, но, совершенно искренне, я не сожалею. Во всяком случае, я рад был встретиться с тобой.

Ромео протянул руку своему другу. Тот не торопился пожать её. Тарчинини поколебался секунду, потом огорчённо спросил:

— Ты не хочешь пожать мне руку, Луиджи?

— Так уж получается, Ромео.

— Не понимаю!

— Я не могу пожать тебе руку, прежде чем ты не простишь меня за нехороший трюк, который я выкинул.

Веронец заволновался:

— Объяснись же наконец!

— Единственное моё оправдание, Ромео,— это то, что я восхищаюсь тобой, отсюда и мой поступок.

— Очень мило с твоей стороны, и я польщён...

— ... Вот на каком основании я обратился к высшим инстанциям, через посредство одного из моих друзей, для того...

— Для чего?

— ... для того, чтобы из Вероны тебя временно откомандировали сюда

для ведения дела.

Ромео грустно вздохнул:

— Ты сделал это, Луиджи?

— Я сделал это Ромео. Прошу тебя простить меня.

— Это не шутка, нет?

Роццореда протянул своему другу телеграмму:

— От твоего начальника.

Тарчинини убедился в справедливости слов флорентийца, который продолжал:

— Конечно, мы берём на себя издержки по твоему содержанию. Тебя ждет номер в «Астории».

— Спасибо. Только решение проблемы не в «Астории», а во дворце Биньоне, и я остаюсь там.

Комиссар искренне воскликнул:

— Ты великолепен, Ромео!

— Я знаю. Предупреждаю тебя, Луиджи, что у меня нет намерения покрыться плесенью во Флоренции. Через сорок восемь часов я найду тебе твоего преступника и отправлюсь домой.

Роццореда несколько скептически отнёсся к этой реплике:

— Ты не хвастаешь, Ромео?

С неподдельной искренностью папа Фабрицио ответил:

— Я никогда не хвастаю!

Он верил в это.

— Когда ты начнёшь?

— Сейчас же. Я возвращаюсь в Сан-Фредьяно.

— Сколько нужно инспекторов в твоё распоряжение?

— Один. Больше — это уж слишком много.

— У меня, кажется, есть тот, кто тебе нужен. Я отправлю его к тебе, как только он вернётся. Замечу, что для тебя, Ромео, эта история не должна представлять больших трудностей. Мы знаем, что погибший был шантажистом. Тебе нужно лишь узнать, кого он пытался шантажировать. Огорчительно, конечно, что у большинства жильцов подмоченная репутация. Но это вопрос отбора.

Тарчинини с умилительной недоверчивостью взглянул на своего друга и вложил в этот взгляд столько настойчивости, что тот возмутился:

— Что ты на меня так смотришь?

— Ma que, Луиджи, мне жаль тебя! Ты воображаешь, что, если какой-то тип побывал в тюрьме за шантаж, то он будет заниматься шантажом всю свою жизнь?

— Зачем же он тогда под покровом ночи проскользнул во дворец?

— Любовь.

— Что ты плетёшь?

— Луиджи, не забывай, что я веронец и что в Вероне мы дышим любовью! На десятом году жизни мы убеждаемся, что в мире нет ничего более значительного, чем любовь, счастливая или несчастная, но она основа всего!

— Если я тебя правильно понимаю, твой Ромео-мясник пробирался к Джульетте, а его убили? Какой-нибудь Капулетти, наверное.

— Может быть, тот, кого он шантажировал, и кто воспользовался его неосторожностью.

— Везде романтика, да?

— Но это действительно так, Луиджи, ты вскоре в этом убедишься.

Тарчинини, полный безмерной гордости, вышел из здания полиции и удивился, что карабинеры не отдают ему честь.

***

Когда Ромео вернулся домой, сын, послушно сидевший за столом, заметил: