Этот мир не для нежных

Райнеш Евгения

Лив походила из угла в угол, стараясь успокоить опять бешено расколотившееся по несбыточному сердце. Она подошла к балконному окну. Сквозь плотный тюль и уже не белёсую, а вполне себе непроницаемую темноту, девушка почувствовала что-то странное. С лоджии тянуло непривычным.

Лив метнулась в коридор, на ходу накидывая командировочную курточку, дёрнула шпингалет и вывалилась на лоджию, промёрзшую ещё с утра. Сначала она не поверила своим глазам и даже протерла их кулаками на несколько раз, затем ахнула.

Лоджия была оплетена

свежей зеленью. Словно маленький сад из самых смелых снов вдруг появился не иначе, как по мановению волшебной палочки, на её лоджии, где из всех щелей должно тянуть морозом, а стёкла непременно тут же были обязаны запотеть. Но ничего этого не было, а только режущая среди белоснежия наступившей зимы зелень, и пахла она свежим садом, немного влажным, словно только что наступило утро, и роса ещё не сошла с этих сочных, разлапистых листьев и изгибающихся в великолепные завитки стеблей. Набухли страстью бутоны, вот-вот готовые распуститься в невиданные, великолепные цветы.

– Боже мой, – вздохнула Лив, всё ещё не веря в реальность происходящего. Она на бессознательном автомате сунула руку в карман и нащупала картонный квадратик. Вытащила на белый свет карту, которая оказалась в кармане её командировочной куртки. И лежала там, скрытая от банды Фарса, всё это время.

– Этот мир не для нежных, – засмеялась она, помахав в наполненной летней свежестью воздухе картой. Последний ход остался за ней. Лив не помнила, когда успела взять со стола это право на ответ. Может, в самый первый раз, во время игры, а, может, когда Миня, угрожающе двинулся на неё снова. Но это было уже не важно.

Благо, что всё имеет обратную сторону, и обратная сторона ненависти – это всё-таки навесть. «Вестить, ведать, знать», – так бы сказал, наверное, Савва. Сфера выгнулась, урча словно кошка. И тут Лив увидела, что на одной из гибких, закрученных, как лианы, веток примостился насупившийся воробей.

– Ах, Савва, Савва, – засмеялась девушка и протянула ему карту Любовника. – Только попробуй ещё раз назвать меня Оливкой...

ЭПИЛОГ

«Самая трагичная фигура во всей этой древней истории — тот, чьё истинное имя я не могу и не хочу произносить вслух. Просто потому, что истинное значение этого имени навсегда осталось там, где погиб изначальный свет, и сколько ни произноси теперь, оно просто ноль, пустое место, набор звуков — и ничего более. Потеряв себя, он придумывает новые и новые смыслы, потому что без смыслов его существование не имеет никакого значения. Золотой дракон, самое прекрасное существо, подаренное Солнечными Богами, так и не смог явить всё своё великолепие. Смысл скукожился, как ёж, крылья — уродливые отростки, жалкое существование — сожаление не познавшего полёт. Он и сам не знает, как это должно было быть, но знает, что — должно было, но не случилось. Это и есть тот самый смысл,

который все потеряли. Фарсом нарёк он сам себя, и нет в нём сейчас иного значения, и если спросите меня, могу ли найти ответ на этот главный вопрос, отвечу одно: я очень стараюсь».

(Г. Кречетов, деревенский самородок)

— Онтич! — звонкий голосок ворвался в густые, как полугодичный засахарившийся мёд, размышления, разрывая тяжёлый дурман случившихся предчувствий.

Геннадий Леонтьевич выключил на диктофоне кнопку «рек» и вернулся в реальность. Пара тёмных любопытных глаз, вытянутых миндалем к вискам, наблюдала за ним с пристальным вниманием. Затем обладательница сих прекрасных очей рассмеялась:

— Ты опять говоришь сам с собой!

Геннадий Леонтьевич почему-то смутился:

— Сана, тебе было сказано, что делать? — заворчал он, но не раздражённо, а с некоторым даже сочувствием. — Пока страницу не закончишь, из-за стола не выйдешь. И разговаривать с тобой я не буду.

Девочка выскочила из-за заваленного всякой всячиной стола — тетрадка победно отвоевала только небольшой свободный клочок в этом буйстве предметов — и подошла к изобретателю:

— Ну, ты же всё равно уже со мной разговариваешь! Тогда скажи...

Изобретатель замахал руками:

— Нет, нет, нет... Иди и занимайся!

Сана вернулась на место, несколько минут в наступившей тишине пыхтела над тетрадкой, сосредоточенно выводя в ней символы, смысл которых пока толком не понимала. Но хватило её ненадолго.

— Онтич! — опять звонко раздалось в комнате, — а скажи мне, свет раньше ведь весь белый был?

— Весь, Око, весь, — задумчиво пробормотал изобретатель.

— И всем его хватало, да?

— Правильно. Тогда всего хватало. Когда всё было белым...

— Здесь тоже всё белое, как в притчниках. Но как-то не так...

— Не так, совсем не так...

— А ты... Я хотела... Раз ты знаешь всё... Значит, ты и есть Сейдо? — помявшись, выпалила она.

— Нет, — всё так же отрешённо произнёс Геннадий Леонтьевич. — Ни в коем случае.

— Да?! — удивилась девочка. — А я думала...

— Я был призван, чтобы исправить то, что натворил Сейдо... Бедный безумец. Бедная сфера...

Геннадий Леонтьевич словно очнулся из своего личного небытия, подошёл к девочке, провёл руками по лохматой макушке.

— И мы обязательно сделаем это вместе, замечательный ключик. Иначе и быть не может. Не можем этого не сделать.

— Почему? — Сана обрадовалась, что изобретатель попался на её хитрость и можно отвлечься от надоевших ей занятий. — Почему мы обязаны и почему ты такой печальный?

— Потому что! Ох, Сана, — он опять потрепал её по затылку. — Я сделал что-то нехорошее, Сана. Предал кое-кое. Там, конечно, худо-бедно, пока всё устроилось, но надолго ли? Мы должны всё исправить, чтобы в этом был какой-то смысл.