Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения
Шрифт:
Как же может состояться встреча, если принимать во внимание наличие границ, которые в собственной стране маркируют то, что следует считать цивилизацией, не только в этническом и социальном аспектах, но и топографически? В литературе XVIII в. встреча по большей части инсценирована как случайная. Цыгане считаются кочевниками, и, будучи кочевниками, именно они своим внезапным появлением и исчезновением определяют место, время и продолжительность встречи. Поэтому и невозможно увидеть, как они живут.
Беглое знакомство возможно только, когда герой натыкается на цыганский лагерь – по большей части это происходит темной ночью, при неверном свете костра и сопровождается необычным пением. В течение XVIII в. формируются три сценария встречи, которые различным образом обозначают местную цивилизационную границу. Чаще всего соблюдается пространственная дистанция. Цыганский лагерь издали представляет собой картину дикой, исконной жизни в природе до всякой цивилизации. Во втором варианте встреча оборачивается опасной коллизией. Цыгане в этом случае предстают как бродячие мародеры, которые кичатся в лагере своей добычей и к тому же грабят прохожих. Наконец, согласно третьей версии, цыганский лагерь изображен как спасительное прибежище. Здесь пришельцы находят архаичное, действующее по законам гостеприимства человеческое сообщество.
В романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795/96) возможность встречи, по-видимому, описана сквозь призму сформулированной Руссо идеи возврата испорченного цивилизацией человеческого общества к жизни в согласии с природой, когда Вильгельм Мейстер и его друзья в непонятной
591
Я обобщаю здесь результаты обширного исследования, посвященного изображению цыган у Гёте: [Bogdal 2007а].
592
[Goethe 1971:231].
Можно позавидовать охотникам, угольщикам и дровосекам, тем людям, чья профессия привязана к этим счастливым местам обитания; однако самого большого восхищения заслужило гостеприимство одного цыганского табора. Вызывали зависть эти удивительные люди, которые в блаженные часы досуга имеют право насладиться всеми причудливыми прелестями природы; если удавалось хоть немного походить на них, все испытывали радость [593] .
Ощущаемая близость – плод воображаемого единения группы художников, считавших себя вне правил. Описание упомянутого антуража возвышается до примечательной формы позитивного самоочуждения. «Их странные наряды, а также кое-какие предметы вооружения придавали ей [группе цыган] чуждый облик [594] . Однако метаморфоза не остается свободной от инсценирующих или театральных моментов, лесной идиллии грозит превращение в театральную кулису. Воображаемая смена идентичности находит и свой языковой резонанс, когда, словно у «диких», звучат обороты речи вроде «небольшая банда» или Вильгельма называют «своим предводителем» [595] . Но еще в момент кульминации общинности в созданном своими силами цыганском лагере рассказчик намекает на иллюзионизм ситуации, говоря о «безумии момента» [596] . Но затем идиллия мгновенно превращается в ужас, когда банда разбойников – были ли это цыгане, так и остается под вопросом – нападает на героев и грабит их. Если что-то и остается, так это общинное чувство, которое выражается в героическом сопротивлении, организованном женщинами, ехавшими вместе с ними, а также в защите имущества. Столь эмоционально воспринятый лагерь превращается в поле битвы, в некий «луг, где валяются разломанные ящики, растерзанные чемоданы, распоротые мешки для верхней одежды и груды мелких вещей повсюду» [597] . Цыганский лагерь, сооруженный своими руками в лесу, оказывается романтической декорацией – и слово это неслучайно возникло по аналогии с понятием «иллюзия» [598] в этой главе романа – декорацией, которую уносят со сцены раньше, чем встреча с «бандой цыган» вообще произошла.
593
[Ibid.].
594
[Ibid.].
595
[Ibid.].
596
[Ibid.: 232].
597
[Ibid.: 234].
598
[Ibid.: 231].
В пьесе Гёте «Гётц фон Берлихинген…» цыганский лагерь всплывает как место бегства. В различных версиях и обработках место это оформляется по-разному, но базовая драматическая ситуация всегда одна и та же. После сокрушительного поражения рассеявшиеся повстанцы бегут в объятия негостеприимной природы, и в сцене «Ночь. Дремучий лес» натыкаются на архаичное сообщество кочевников, цыган. Во второй версии пьесы они чествуют чужака как гостя и по-братски делят с Гётцем свое имущество: «Добро пожаловать! Все, что у нас есть – твое» [599] . Они ухаживают за его ранами и поддерживают его в военном отношении: «Гётц, за Вас мы отдадим и кровь свою, и жизнь» [600] . В другом варианте пьесы они выступают как банда разбйников, которая грубокомическим образом печется о своей добыче [601] . В первой версии, где к цыганам случайно попадает не Гётц, а Адельхайд фон Валльдорф, пока Зикинген не выводит ее обратно из леса, подчеркивается чужеродность народа, обладающего магическими силами [602] . Цыганки во время готовки пищи, подобно ведьмам из «Макбета» (1605) Шекспира, говорят, стоя над огнем, жуткие вещи про оборотней, сопровождая их припевом-заклинанием: «Воля вау вау вау! / Воля во во во!» [603] В этом Богом забытом мире предрассудков главарь цыган слышит «Дикого Охотника», мифическую фигуру, летящую прочь по ночному небу. Женщины и мужчины владеют всякого рода магическими практиками, которые приписывают цыганам со средневековых времен. Они заботятся о том, «чтобы у охотника отказала винтовка, чтобы не иссякала вода, чтобы огонь не горел» [604] и «гасят пожар в деревне,, возвращают корове молоко, изгоняют бородавки и родинки, наши женщины говорят правду, добрую правду» [605] . Диалог, ведущийся в цыганском таборе после прибытия, показывает ситуацию первой встречи, отмеченную асимметрией отношений. Не пришельцу приходится объясняться, а хозяевам приходится постоянно оправдываться и пояснять свою сущность, характер и обычаи. Если привязывать эту сцену к драме, то такое поведение не соответствует ситуации, ибо перед лицом приближающихся рыцарей и всадников цыганом надлежало делать совсем другое, уж точно не излагать свои взгляды, вроде: «Мы не разбойники» [606] , «Мы никому не причиняем зло» [607] , «Кто нам что-нибудь подарит, у того мы ничего не возьмем» [608] – или делиться сведениями о своих пристрастиях в еде и жизненных правилах, которые Гёте явно почерпнул из новеллы «Цыганочка» Мигеля де Сервантеса, потому что, между прочим, написано там следующее:
599
«G"otz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 257].
600
[Ibid.]. Эту сцену увековечил Э. Делакруа в своей картине: «GOETZ BLESSE’? RECUEILLI PAR LES BOHEMIENS» (Act. V. Sc. VI). См.: [Delteil 1908: 31, Abb. 123].
601
Cp.: «G"otz von Berlichingen»,
602
Фридрих Шиллер создает в «Орлеанской деве» (1801) аналогичную сцену: «Дремучий лес, вдали хижины угольщиков. Непроглядная тьма, сильный гром и блеск молний, перемежающийся стрельбой». («Die Jungfrau von Orlean», в: [Schiller 1966: V. 1–5]). Цыган заменяют угольщики.
603
«G"otz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 108].
604
[Ibid.: 111].
605
[Ibid.: 113].
606
[Ibid.: 111].
607
[Ibid.: 110].
608
[Ibid.: 113].
…мы очищаем землю от всякой нечисти, едим хомяков, ласок и полевых мышей. Мы живем у земли и спим на земле и ничего большего от наших князей не требуем, кроме голой земли на одну ночь, на которой мы родились, а не вы [609] .
«Дремучий лес» теперь тоже не бесхозный, он – часть господской территории. Но факт рождения на голой земле недвусмысленно указывает на то, что этот лес находится-таки по ту сторону цивилизационной границы.
В условиях строгой сегрегации и отказа от контакта при этой модели пространственной изоляции можно было избегать вероятных конфликтов. Против этого свидетельствуют самый разный опыт XVIII столетия. Нарушение границ в обоих направлениях – это правило, а не исключение в те времена. Не только в заморских колониях, но и в Европе стремительно идет освоение земель на труднодоступных прежде территориях путем осушения болот, мелиорации, введения в земельный оборот лесов, степей и тундры. Эти территориальные завоевания в условиях сознания собственного превосходства всегда понимались как цивилизирующие проекты. Достигнутой культурной ступени опасность грозит из-за того, что образ жизни народов на «низшей ступени», с которыми мы встречаемся потому, что в пылу преследования их пересекаем цивилизационную границу, в свою очередь оказывает влияние на собственную культуру, когда они из «дремучего леса» прорываются в цивилизацию. Среди объяснений этого обратного воздействия часто встречается представление, что жизнь на этой «дикой» ступени детства и юности человечества придает особое очарование тем сообществам, которые определяются как руководимые разумом и порядком. В лесной идиллии у Гёте в «Вильгельме Мейстере» такое представление также наблюдается в виде увлекательной юношеской игры.
609
[Ibid.: 110].
В рассказе Фридриха Мюллера (1749–1825) «Праздник лущения орехов» (впервые опубл. в 1811 г.) нарушение цивилизационной границы приводит к катастрофе со смертельным исходом. Дочь священника покидает родительский дом, чтобы чтобы жить вместе с молодым цыганом в его «стае». «Пфальцская идиллия» становится инсценировкой фольклорной истории, означающей полемику с пастушеской поэзией эпохи барокко и рококо. Члены одной деревенской семьи, а также присоединившиеся к ним жители деревни рассказывают, собравшись на праздник лущения орехов, разные истории, поют «старинные песни», комментируют и обсуждают услышанное. Когда глава семьи спрашивает о событиях, «связанных с дочерью священника из Болленбаха, которую украли цыгане…» [610] , школьный учитель поправляет его и знакомит всех собравшихся с исключительным случаем:
610
«Das Nusskernen», в: [M"uller Fr. 1918: 151].
Так вот, она влюбилась, как стало известно городу и миру, в цыганского парня, который играл на скрипке и частенько в дни праздников приходил вниз, в деревню; такого красивого, статного вряд ли еще сыщешь [611] .
Разгорается конфликт между сельской общиной и цыганами. Отец запрещает всякий контакт с ними и «попытался… быстро выдать ее замуж за одного старого, очень богатого старьевщика, который как раз посватался к ней, и силой вынудил ее дать свое согласие» [612] . Но дочь «вечером накануне свадьбы» [613] «счастливо сбегает от него» [614] со своим возлюбленным. Однако затем история приобретает неожиданный поворот, который даже на фоне не бедных насилием народных историй, сказок и легенд поражает своей жестокостью:
611
[Ibid.: 152].
612
[Ibid.].
613
[Ibid.].
614
[Ibid.].
Что ж, она, как говорится, очень пришлась ко двору в этой цыганской стае, и за короткое время ее все исключительно полюбили за ее вежливость и приветливый нрав. Все мужчины ухаживали за ней и стремились ей угодить. Это в крайней степени огорчало остальных женщин, все они смотрели на нее завистливыми глазами, долго ли – коротко ли, – огонь запылал… Однажды, когда все мужчины отправились совершать налеты, они подобно лютым волчицам накинулись все на покинутую в ее хижине, безжалостно избили ее, искусали и разрезали ей лицо и груди чудовищно, а потом скатили ее со скалы прямо на сельскую дорогу Здесь они и оставили изувеченное тело, а сами отправились своей дорогой [615] .
615
[Ibid.].
Рассказчик в этом месте прерывается. Последующий разговор крутится исключительно вокруг немилосердного отношения отца к своей, «как люди говорят» [616] , наверняка уже беременной дочери. Вина за гибель дочери возлагается всеми на него. Ее же поведение все обсуждают с полным пониманием, поскольку она покинула ставший тесным для нее семейный уклад из-за любви. Почти без перехода начинается следующая история. Не сообщается ни о реакции возлюбленного, ни о мнении других мужчин, ни о судебном процессе либо наказании убийц. Откуда рассказчик знает, что в действительности произошло в цыганском таборе? Кто был свидетелем убийства? Между отъездом мужчин из табора и предполагаемым нахождением на сельской дороге оскверненного трупа зияет пробел. Его можно восстановить, опираясь на другие преступления и других преступников, например, из числа сельских жителей. Скорее всего, однако, рассказчик сделал свои выводы, опираясь на характер нанесенных увечий на лице и прежде всего – на груди, считая их исполненным женщинами ритуальным убийством. Архаичным путем цыганки устраняют чужеземку, подрывающую их собственные позиции, из их рядов. Свора «волчиц» набрасывается на индивидуум, который добился для себя свободы через акт самоопределения и теперь остался беззащитным, лишившись отцовского порядка. Здесь вполне возможны заимствования из антисемитских легенд, но не менее вероятным представляется использование материала щироко известных жизнеописаний «цыганского главаря» Ханникеля, который якобы наказал предателя, отрезав ему губы.
616
[Ibid.: 153].
Привет из Загса. Милый, ты не потерял кольцо?
Любовные романы:
современные любовные романы
рейтинг книги
Диверсант. Дилогия
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
