Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Богдаль Клаус-Михаэл

Жизнь и деяния Ханникеля, его сообщников, подруг и потомков легитимизируют планомерное вмешательство властей в воспитание и образ жизни всех тех подданных, которые не в состоянии помочь себе сами. Их судьба, с точки зрения автора, предполагает смену политических ориентиров: от преследования и наказания к надзору и дисциплине. Всего лишь двадцатью годами раньше Юстус Мезер в качестве сатирического ответа в стиле Свифта на соревнующиеся в жестокости друг с другом идеи «по искоренению воровских банд» предложил заблаговременно отрезать ворам обе ноги [567] . Если на место территориального изгнания, изоляции и жестоких наказаний должна прийти тесная клетка государственного контроля, то, наверное, по отношению к подвижному цыганскому народу этого можно достигнуть только с помощью принудительных поселений и принудительной ассимиляции. В систематическом режиме эту политику проводят в Австрии Мария Терезия (1717–1780) и Иосиф II (1741–1780). Будучи в качестве сельскохозяйственных рабочих представителями низшей ступени общественной иерархии, они, тем не менее, обязаны принадлежать к общественному организму.

567

«Vorschlag zur Ausrottung der Diebesbanden», в: [M"oser 1955/56: 100].

Предложения по облагораживанию цыган и причащению их к цивилизации, звучащие в последней трети XVIII в., наталкиваются на большой скепсис большинства из тех, кто считает себя знатоками их истории и национального характера. За столетие до

расистских теорий о прирожденной и наследуемой склонности к преступлениям этим скептикам приходится заново обосновывать этнически ту аргументацию, которая на протяжении XVIII в. приводит к идентифицированию существования цыган и преступности, – и все для того, чтобы доказать тщетность усилий по созданию просветительских проектов интеграции. В качестве реплики на выраженную в «Ханникеле» идею о том, что Творец и в цыган вдохнул «искру добра», автор некоего сочинения под названием «Жульничество и нищенство в Швабии по документам и другим надежным источникам» шестью годами позже рассказывает историю жизни сына Ханникеля – Дитерле, который в двенадцатилетнем возрасте садистски полил нечистотами раны жертвы, убиваемой его отцом. После казни «банды» в Зульце он оказывается в сиротском приюте, откуда через год бежит, чтобы стать «в высшей степени опасным и отважным разбойником» [568] . И Тони, тогдашняя жертва, в детстве, после казни отца «воспитанный со всей тщательностью» [569] , освоил ремесло сапожника и работал монастырским сапожником, так что в случае, если бы он осел, ему было бы «обеспечено право городского жителя и мастера в Ротвайле». [570] Однако цыганский народный характер, проникнутый беспокойством и подвижностью, оказался сильнее, чем перспектива буржуазной жизни.

568

[[Sch"oll] 1793:602].

569

[Ibid.].

570

[Ibid.: 602 ff.].

Цыган проснулся в нем, и он убежал в Пруссию вместе с одной цыганкой, избил ее, поскольку она забеременела, до смерти, потом снюхался с другой, ее тоже вскоре прогнал и, наконец, увел у Венцеля его Мантуа, за что поплатился жизнью [571] .

Еще в год казни Ханникеля распространившаяся уличная баллада «Песня для народа» [572] не содержит рефлексии по поводу возможностей и границ ассимиляции цыган, хотя она, вполне возможно, написана тем же автором. Колченогие стишки ярко, в плакатной манере, подчеркивают то, что должно запечатлеться в памяти: возбуждающая ужас фигура преступника («Мужчина лет сорока пяти, / Костью мощный, низкий, с диким взором, / С залысинами, с черной бородой и волосами, / И крашеный – вот облик Ханникеля» [573] ), его происхождение («Цыганского семени побег, / Обездоленный в родительских руках» [574] , его аморальный образ жизни («А еще он с тремя сожительницами / спаривался без церковного благословения; / Он с ними отпрысков зачал / По голове и сердцу – плоть от плоти его» [575] ), жестокость преступлений («И нос, и верхнюю губу – / Вот дикость!! Он ему с жестокостью отрезал» [576] и восхищение его безбрежно преувеличенными организаторскими способностями («Повелевал с невиданной отвагой, / Он четырьмя сотнями бандитов как главарь» [577] ). Не без злорадства и с антисемитским подтекстом баллада подробно описывает налет Ханникеля на еврейских торговцев и купцов. Заключительная картина, по законам жанра, описывает место казни: «Свершилось, и Ханникель наш последний раз на сцене / Вновь видит братьев он своих / Повешенными, и умирает он со страшной миной / Как генерал цыганский он для них» [578] .

571

[Ibid.: 602].

572

[[Wittich] 1787].

573

[Ibid.: 3].

574

[Ibid.].

575

[Ibid.: 4].

576

[Ibid.: 14].

577

[Ibid.: 4].

578

[Ibid.: 16].

Фольклорная литература, подобно развлекательному роману, редуцирует собранную в «Жизнеописаниях», пусть рудиментарно и выборочно, но все-таки – информацию, до образов и историй, которые возбуждают любопытство. Из немалого числа романов, которые использовали этот репертуар, возьмем в качестве примера «Ринальдо Ринальдини» (1799) Кристиана Августа Вульпиуса (1762–1827). Вульпиус возвращает свои цыганские банды обратно в леса. Как неведомое сообщество они живут по ту сторону общества людей. Когда Ринальдо с ними встречается, сразу становится ясно, что в отличие от былых бесстрашных разбойничьих банд здесь речь идет о трусливой, подлой, пресмыкающейся и коварной криминальной группе, чьи обманные маневры он, опираясь на опыт, видит насквозь.

Воровство, гадание и кража детей приписываются им как само собой разумеющиеся источники дохода. Сексуальная неразборчивость едва намечена. Контуры образа жизни цыган, которые вырисовываются в «документальных» описаниях, выполненных на основании привлеченных документов и показаний, в развлекательной литературе в районе 1800 г. вновь стираются. Остается приравнивание жизни цыган к жизни преступных группировок в том непристойном их варианте, который находится в самой низовой части шкалы разбойничьих объединений. «Сирота без отца, без матери» [579] , которую выкупает у цыган Ринальдо, жалуется своему освободителю: «Ах, цыганская девчонка всегда очень несчастна! Приходится делать все подряд, ведь временами и хлебушка-то почти нет, а если тебя за воровством застигнут, вжик! И повиснешь между небом и землей» [580] .

579

[Vulpius 1980:45].

580

[Ibid.: 47].

Цыган воспринимают как достойных презрения чужаков, поэтому любая мысль об улучшении ситуации считается нелепой. В развлекательной литературе того времени, в романах про разбойников и в готической новелле судьба приводит некоторых героев в их среду. Однако у большинства персонажей недостойная, потаенная жизнь цыган вызывает отторжение, и они спасаются бегством. Далекая от социальной реальности картина «культуры» нарушителей закона, существующая тайно, по ту сторону от упорядоченной цивилизации, картина, которую рисует развлекательная литература, властно входит и в повседневный дискурс, и в художественную литературу.

Но что не получает права на то, чтобы остаться в памяти? Свет просвещенного гуманизма у Лессинга (1729–1781) падает на еврея Натана, на образы цыган он не падает. Поскольку цыгане по-прежнему продолжают рассматриваться

как язычники-неевропейцы и позорные преступники, предрассудки и враждебные настроения Запада по отношению к собственным низшим слоям общества и к внеевропейским культурам касаются их в неограниченной степени.

Когда Фридрих Шиллер в 1798 г. в письме к Гёте после чтения знаменитого путевого дневника Нибура и Вольная по Востоку приходит к выводу: «при всем при том какое блаженство быть рожденным в Европе» [581] , то становится понятнее, почему не находится повода заниматься теми, кто в незапамятные времена пришел с Востока. Шиллер приводит два аргумента: во-первых, «живительная сила действенна в человеке только в такой маленькой части мира, а те невообразимые массы народа для человеческого усовершенствования ровным счетом ничего не значат» [582] . Из этого он делает второй вывод, который можно перенести на представление о цыганах: что «абсолютно невозможно» найти материал для эпической или же трагической поэзии среди этих народных масс или привнести в эти массы аналогичный материал [583] . Цивилизационная граница, которая как Европу отделяет от остального мира, так и рассекает собственную территорию, есть одновременно граница эстетическая. Только после перемен в эстетике и поэтике, которые призваны были расширить изобразительное пространство до произвольной величины, неевропейцы и низшие слои могут подняться до объекта изображения, достойного искусства. В XVIII в. и аргументация Шиллера приоткрывает завесу над этим фактом – несмотря на отмену сословных ограничений в театре, тесное переплетение общественной иерархии и эстетических достоинств еще почти совсем не ослабилось.

581

[Goethe, Schiller 1966: 555].

582

[Ibid.].

583

[Ibid.].

Однако роман, как и другие прозаические жанры, утверждающиеся в европейской литературе XVIII в., благодаря своей панорамной широте предоставляет разнообразные возможности, чтобы представить периферийные фигуры и наделить их нарративной весомостью. В этом жанре, который к 1800 г. уже превращается в массовую литературу, чаще всего и всплывают персонажи-цыгане, не в последнюю очередь благодаря традициям плутовского романа. Но вы напрасно будете искать среди них характеры, наделенные индивидуальностью, обладающие оформленными действиями, чувствами и мыслями, собственной полно освещенной судьбой. И «Хвала цыганам» (1757) Фридриха фон Хагедорна (1708–1754) довольствуется проекциями на воображаемый коллектив цыган. В финальной строфе он возвышает их предполагаемый образ жизни до метафоры национальной раздробленности, а также духовной и социальной дезориентированности своей собственной страны:

Вы к почестям высоким не спешите:Вас титулов богатство не влечет.Противоречия нет в принятых ученьях,Перо в атаку не ведет.На вас на всех (кто смеет преимущество отнять?)И цвета одного, и веры одинаковой печать [584] .

В пьесе Якоба Михаэля Ленца (1751–1792) «Турецкая рабыня» [585] (написана в 1774 г.), представляющей собой переработку пьесы Плавта, цыганка Фейда не обладает даже обязательным для цыганок даром прорицательницы. Как комедийный типаж комической старухи, которая страстно предается пьянству, она попадает в подозрительную компанию бесчестных и аморальных обманщиков, к которой принадлежат «Хирцель, богатый еврей» и циничный хозяин борделя, который когда-то купил «турецкую рабыню» Селиму у другой цыганки и теперь собирается выгодно перепродать ее дальше некоему офицеру в отставке.

584

«Lob der Zigeuner», в: [Hagedorn 1968: 56].

585

«Die T"urkensklavin», в: [Lenz 1992: 255–286].

«Лесные люди»: дикари, которых не приручить

В пьесе Гёте «Гётц фон Берлихинген с железной рукой» (1773) в сцене в замке Ягдтхаузен герой Гётц поучает Карла, «своего сыночка», что бедным рыцарям приходится «совершать конные набеги», чтобы насилием восстанавливать справедливость и таким образом совершенно между прочим поддерживать свое существование. Когда Элизабет спрашивает своего сына Карла, которого Гётц слегка балует: «Разве ты не поедешь с ними?» [586] , тот испуганно отметает эту идею: «Нет! Тогда нужно будет ехать через густой-прегустой лес, а в нем цыгане и ведьмы» [587] . То, что предстает здесь порождением фантазии и по-детски наивным древним страхом перед магическими местами и силами, преподносится зрителям в V акте, в сцене «Ночь. Дремучий лес», где Гётц, убегая от имперских войск, попадает в «цыганский лагерь», как социальная реальность времени. Начиная с систематических преследований в XVI в. и вплоть до XIX столетия, цыгане считаются «лесными людьми» [588] Европы, которые делят недоступное и непроходимое пространство с разбойниками или маргинализированными людьми вроде угольщиков и ведьм. В «Гётце…» они также описаны как обитатели земляных пещер, находящиеся на уровне развития охотников и собирателей, когда, например «цыганская мать» дает своей дочери указание: «Почини соломенную крышу над ямой», а сын комментирует ужин: «Хомяк, мамаша. Вот! И две полевые мыши» [589] . В ранний период Нового времени лишь немногие транспортные пути пересекали большие лесные массивы Центральной Европы. Охотничьи развлечения землевладельцев-дворян постоянно описываются в литературе как опасное вторжение, как только в пылу погони пересекается пограничная линия. По ту сторону от территории, контролируемой с помощью хозяйственной деятельности хотя бы днем, находится «глухой лес», враждебная, нецивилизованная территория: антиместо, где от собственной культуры ожидается совсем неведомое. Это антиместо характеризуется нехватками разного рода: отсутствием надежных семейных структур, сословных иерархий, религии, управления и т. д. Но все это воспринимается также и как беспорядок, поскольку антиместо находится вне сферы досягаемости со стороны правителей и вне социального контроля, характерного для сельских общин и обнесенных стенами городов. Так, например, Гёте в исторической ретроспективе на французскую революцию и наполеоновские войны толкует цыган как символическое воплощение общественного хаоса, когда он в «Маскарадном шестваии» (1818) заставляет их шагать по лицам города-резиденции Веймара в одном строю с литературными героями из некоторых его драм и также драм Фридриха Шиллера в исполнении дам и господ из веймарского общества: «Шагает Гётц фон Берлихинген… показывается сельский люд, приверженный простым радостям жизни в самые нелегкие времена, и, с другой стороны, цыгане, чтобы намекнуть на расшатывание законов» [590] .

586

«G"otz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 159].

587

[Ibid.].

588

Max von Schenkendorf: «Die silberne Hochzeit bei den Zigeunern», в: [Czygan 1912: 209].

589

«G"otz von Berlichingen», в: [Goethe 1963: 255].

590

«Maskenzug», в: [Goethe 1968: 605].