Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

— А во что будем наливать-то?

— У кого есть посудинка какая?

— Да у меня колокольчик есть под облучком, — назвался один из кучеров.

— С язычком?

— То-то что без язычка.

— Подойдёт. Тащи.

Принесли бронзовый колокольчик, налили первому.

— Кому?

— Ведомо, новичку, а посля Ваньке.

Так Тимка Пройдзисвет оглоушил в Кремле первый «колоколец» с водкой, но пред тем как выпить, сказал, что пьёт за государя. Ранее никогда не пивший, но не желая в этом признаваться, он лихо опрокинул в рот содержимое

колокольчика и взял пирог. Тимка почти сразу же опьянел, и тут же полюбил всех держальников. Все пили по очереди и брали по пирожку.

— Как я вас люблю, братцы. Какой вы все хороший народ, — лепетал Тимка и лез ко всем обниматься, дабы показать свою любовь и приязнь. — Мы все держальники как семья едина.

В самый разгар попойки подошли два стрельца.

— Кто тут Иван Орёл?

— Ну я, а что? — обернулся к ним нарышкинский держальник.

— Слово и дело государево, — чётко и громко произнёс один из стрельцов.

Все словно окаменели, ужас явился на лицах, сам Орёл побледнел и, кажется, сразу протрезвел.

— Да вы что, братцы, — кинулся к стрельцам Тимка, но его тут же ухватили за полы новые его товарищи.

— Нишкни, дурак.

— Может, и ты с нами хошь? — недобро усмехнувшись, спросил стрелец.

— Нет, нет. Это он спьяну, — вступились за Тимку. — Он ещё первый раз, без понятнее. Молчи, дурень.

К удивлению Тимки, с Ивана Орла сразу слетела вся бравада, он, не сказав ни слова, молча последовал за стрельцами.

— Куда они его? — спросил Тимка.

— К тёще на блины, — зло буркнул один из держальников и пошёл к своей карете.

Но другой пояснил:

— В пытошную, Тимофей.

— За што?

— Они найдут «за што». Болтнул где лишнее, вот и загудел.

В пытошной, в одном из подвалов Кремля, куда привели Ивана, было сумрачно и несколько дымно от кадившей в углу печки. Трёхсвечный шандал, стоявший на столе, освещал бумаги и подьячего. Остальное помещение и пытошные орудия едва угадывались. Два или три человека стояли у стен, один сидел за спиной подьячего, и именно этого признал Иван Орёл. Это был боярин Милославский Иван Михайлович.

Орла поставили перед столом, подьячий взял перо, макнул в чернильницу. Боярин спросил:

— Ну что, голубь, может, так, без кнута и дыбы изволишь повиниться?

— В чём, боярин?

— Ай запамятовал? Что ты со своим господином Иваном Нарышкиным умышлял супротив государя?

— Ничего мы не умышляли, боярин. Истинный Христос, ничего.

— Сысой, — окликнул Милославский. — Пособи молодцу разоблачиться. А то в кафтане-то несподручно на дыбе.

— За что, боярин? — взмолился Орёл. — Я ведь ни сном ни духом.

Палач подошёл к Орлу, посоветовал:

— Сыми сам кафтан-от, зачем добрую одёжу портить.

Дрожащими руками Иван расстёгивал пуговицы, и едва снял кафтан, как палач, ухватив за ворот сорочку, разорвал её, обнажив до пояса тело несчастного Орла. И, заломив руки, потащил к дыбе.

Глава 5

ДОНОС

Фёдор

Алексеевич воцарился на престоле в возрасте юном — четырнадцати лет, здоровьем слаб, но сердцем добр и незлопамятен. Впрочем, и отец его Алексей и дед Михаил Романовы венчаны на царство были тоже в юношестве — шестнадцати лет. И самодержцами в первые годы они разве что назывались, а уж державу держать находи лось вкруг их премного охотников. Сыскались такие и около Фёдора. Первым из них стал Долгорукий Юрий Алексеевич, несмотря на дряхлость возглавивший вознесение Фёдора на престол. И конечно же все Милославские родственники Фёдора, не говоря уже о его родных сёстрах Софье и Марфе. Чуя, на чьей стороне сила, сюда примыкал и дворецкий Хитрово Богдан Матвеевич — выходец из мелких алексинских дворян.

Фёдор же, к неудовольствию своих клевретов, любил брата и крестника Петра Алексеевича и уважал его мать Наталью Кирилловну. При встрече всегда справлялся о здоровье и нуждах, и если таковые являлись, всенепременно помогал мачехе.

Не имея возможности изгнать из дворца саму Наталью с сыном, Милославские начали гонения на её родственников и сторонников.

— …А Иван Нарышкин при лекаре Давыдке своему держальнику Ивашке Орлу сказывал: ты-де Орёл старый, а молодой-де Орёл на заводи ходит, — монотонно читал Милославский с листа бисерные завитушки подьячего.

Фёдор сидя на престоле и откинувшись на спинку, внимательно слушал дядю, пред тем предупреждённый им, что-де открыто страшное преступление, готовившееся против особы царя.

— …А ты убей молодого орла из пищали, а как убьёшь, то увидишь к себе от царицы Натальи Кирилловны великую милость. А Ивашка Орёл на то якобы отвечал: убил бы, да нельзя, лес тонок, да забор высок.

Милославский взглянул из-за листа на царя: каково, мол? А Фёдор, поймав этот взгляд, спросил:

— Но. Иван Михайлович, где ж тут страшное преступление?

— Как? Разве не ясно, о каком молодом орле речь идёт?

— Мне не ясно.

— Но тут же сказано о великой милости за это от царицы Натальи.

— Ну и что? Мало ли за что царица может жаловать великими милостями.

— Нет, государь, в пытошной мы всё вызнали, на какого пищаль готовилась. Под кнутом да щипцами калёными всё рассказали голуби. Всё.

— А кого пытали?

— Ну наперво самого доносчика Давыдку-лекаря, а потом и Ивашку Орла.

— И что ж бояре приговорили?

— За такие страшные вины и воровство бить кнутом Ивана Нарышкина клещами жечь и смертию казнить.

— Да ты что, Иван Михайлович? Нарышкины родня царствующему дому, а ты «клещи, кнут», да ещё и смерть. На это моего позволения не будет.

— Фёдор Алексеевич, но нельзя того попускать, чтоб на жизнь твою зло умышляли.

— Нет, нет. Я не Иван Грозный и быть таковым не хочу. Не хочу. Мне противно сие. Вы приговорите — и в сторону, а грех, а кровь на мне, на царе останется. Я против.