Федор Алексеевич
Шрифт:
— A теперь я предлагаю выпить за нашего гетмана Петра Дорофеевича Дорошенко, чтоб был он здоров, чтоб 6улаву держал крепко и чтоб враги трепетали от его имени.
Дорошенко не смотрел на полковника, но именно по его лицу Горяинов понял, что тост этот «за гетмана» традиционен так же, как и произносящий его полковник. За государя — гетман, за гетмана — полковник.
Застолье быстро пьянело Дорошенко опять поднял кубок.
— Я знаю, Иван Самойлович хочет забрать у меня булаву. Но не он мне её дал, не ему и отбирать. Булаву мне
— Правильно! — рявкнул кто-то из гостей.
— Никогда не отдадим булавы, — закричали Чигиринские старшины.
— Я пью за то, чтоб не отдавать булавы Самойловичу, — закончил гетман и единым духом осушил кубок, не дожидаясь никого.
— Вот ему! — закричал запорожец и состроил кукиш. — Дулю ему з маком, а не булаву, тому москальскому прихвостню.
Глядя через стол прямо в глаза Горяинову, Дорошенко говорил меж тем о наболевшем:
— Бог судья гетману, Ивану Самойловичу. Но как он не понимает, что Чигирин — это защита от басурман всего Малороссийского края, а он хлеб нам привозить на продажу запретил. Это как? Уморить нас надумал? А как письма пишет ко мне, словно я хлопчук какой. Вон государь написал, так и читать приятно и величает, как положено, и доброжелателен, как отец.
— А что тебе написал государь, Пётр Дорофеич? — полюбопытствовал захмелевший запорожец.
— Государь-то! — Наморщил лоб гетман, вспоминая текст письма. — Государь нас обнадёживает. На Москву зовёт.
— И ты поедешь?
— А зачем? Мне и здесь хорошо, в Чигирине. Попустит Бог и помирать здесь буду. — И неожиданно, прищурившись, спросил: — Демьян Многогрешный поихав до Москвы, де вин ныне?
— В Сибири с медведями челомакается, — хохотнув, отвечал запорожец.
— Вот то-то. Я лучше в Сечь махну. Примите меня?
— Примем, батька, примем, — закричали запорожцы в едино горло.
— А не выдадите, как донцы Стеньку Разина выдали?
— Не выдадим, батька, — орали дружно пьяные голоса.
Дорошенко, ловя взор Горяинова, взглядом же вопрошал: «Видал, как дорог я им? Видал? А ты: в Москву».
Глава 7
ОТДАТЬ КЛЕЙНОДЫ
Где, когда и какой дурак власть добровольно отдавал, потому как, кто у власти — тот у сласти. А на сласть, как и на власть, кто ж не падок?
У казахов главные атрибуты власти — клейноды — булава с бунчуком. Самый захудалый казак спит и видит себя с булавой. У Чигиринского гетмана клейноды есть, а вот у кошевого Сечи Запорожской Ивана Серко клейнодов нет, они перехвачены гетманом Самойловичем, оттого и сердится Иван Дмитриевич на Самойловича. И пишет ему: «Хотя мы теперь новому великому государю присягнули, однако если ты и впредь не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет одному тебе. Много уж терпим, да терпению нашему и край будет».
Слезницу запорожского кошевого
— А ещё, великий государь, гетман Самойлович чинит нам великие препоны, не пропускает к нам хлебные припасы, задерживает царское жалованье, не позволил стаду запорожскому зимовать в черниговском полку, отчего оно вполовину пало. В казаках оттого шатание и многие ворчат, что-де зря султана обижали, он бы нас не оставил, как ныне Москва оставляет. А я-то знаю: то не Москва, а гетман вред нам творит».
— Нехорошо Самойлович делает, — сказал Фёдор Алексеевич. — Нехорошо. Надо отписать ему, чтоб казаков не задирал.
— Я думаю, и эту слезницу серковскую приложить, — заметил Милославский.
— Ладно ли это?
— Мы ему все жалобы на него всегда отправляем. Раз его одного прочим в гетманы, пусть всё знает о себе.
— А что Серко там об обиде султану напоминает? — поинтересовался Фёдор.
— Да письмо они соромное султану Мухамеду писали всей Сечью.
— А-а, — вспомнил Фёдор и засмеялся весело и тут же наизусть повторил строку, которая ему особенно понравилась. — Який ты у чорта лыцарь, коли ты не можешь голым задом ежака раздавытимо. Охо-хо-хо.
Смеялись все бояре, сидевшие по лавкам, весьма довольные, что скукоту думную сам государь разогнал. Такой молодой, а рассмешил всех, я надо ж. грамоту запорожскую запомнил, хотя читали её всего раз и давно уж, ещё при Алексее Михайловиче. Разумен, ох разумен наш великий государь, хоша и молод. Даже уста царские не осквернил срамным словом, заменив его на «зад».
Просмеялись. Фёдор посерьёзнел, взглянул на казначея.
— Михаил Тимофеевич? Знаю, знаю, скажешь, казна пуста Изыщи и расплатись с Сечью. То наша передавая застава от турков, а мы её голодим. Нехорошо.
Повернулся государь к подьячему, сидевшему за столом с бумагами и пером наготове.
— Запиши это исполнить Лихачёву Михаиле Тимофеевичу с возможным поспешанием. Как вы не понимаете, что задержкой жалованья мы казаков сами на турецкую сторону толкаем. А Самойловичу отошли строго, Родион Матвеевич, хлеб в Сечь пропускать без всяких препон.
Однако гетман Самойлович решил с Дорошенко действовать по-своему. Подняв семь полков, он двинулся к Днепру, отдав приказ по полкам готовиться к сражению с бунтовщиками и возмутителями Чигиринскими, не желающими присягать новому великому государю.
— Довольно с ним цацкаться.
Войско двигалось открыто, не таясь и не скрывая своей цели. И Дорошенко, узнав об этом, тут же снарядил гонца в Москву с грамотой к государю: «Гетман Самойлович ведёт на Чигирин войско, затевая меж братьями по вере междоусобие. Этому ли его учит слово великого государя».
Подойдя к Днепру, гетман позвал к себе в шатёр всех полковников. Они подъезжали по одному, и ещё на подъезде слышали, как Самойлович громко диктовал писарю послание чигиринскому сидельцу: