Федор Алексеевич
Шрифт:
— Мне велено было спешить.
Самойлович, спавший в шатре на походном ложе, услыхал разговор, спросил громко:
— Кто послал тебя?
— Стольник Алмазов, гетман, — отвечал гонец.
— Он где?
— Он в Переяславле, привёз из Москвы полковника Рославца.
— A-а, это хорошо, — закряхтел Самойлович, слезая с ложа. — Охрим, готовь коней.
— Ободняло б, Иван Самойлович, тогда б.
— Пока ты седлаешь, как раз ободняет. Делай, что велено.
Поручив полковникам разводить полки по местам их зимних постоев, гетман в сопровождении судьи, писаря,
В Переяславле стольник Алмазов, едва поздоровавшись, сказал:
— Великий государь просил передать тебе, гетман, чтобы ты простил Рославца, не наказывал.
— Дорогой Семён Ерофеич, сейчас открылись новые обстоятельства его преступления, о которых, конечно, великому государю неведомо было. И судьбу преступника решать будет суд, не я. Кстати, где он?
— Здесь, в дальней горнице.
— Пусть приведут его.
Полковника Рославца вывели во двор, где под дубом стоял гетман, обивая плетью пыльный сапог.
— Здравствуй, Иван Самойлович, — заискивающе первым приветствовал Рославец.
— Здравствуй, да не засти, — холодно отвечал гетман. — Я было надеялся, что другого такого приятеля у меня нет, Пётр, а ты, забыв Бога, сговорясь с протопопом, хотел меня убить.
— Я ни в каком сговоре с протопопом не бывал, гетман. Моя вина одна, что без твоего ведома и отпуска поехал к государю.
— Ой, одна ли, Пётр? — прищурился гетман. — А у меня на руках есть скаска, писанная дорошенковским писарем, что вы ждали лишь согласия Дорошенко и даже крест ему целовали.
Голос гетмана вдруг загустел, поднявшись до крика:
— Может, мне ещё тот крест тебе показать?
Рославец побледнел и, всхлипнув, пал сперва на колени, а потом и ниц, растянувшись у ног гетмана.
— Прости, гетман.
— Я не Бог, — процедил сквозь зубы Самойлович и, оборотясь к генеральному судье Ивану Домонтову, сказал: — Назначь, Иван, суд, да в членах суда чтоб иереи были самые уважаемые. А протопопа нежинского Адамовича вели взять за караул.
— Хорошо, Иван Самойлович.
Глава 12
КНЯЗЬ МАЛОРОССИЙСКИЙ
Каменный мешок не самое лучшее место в Стамбуле для простого смертного, а уж для Юрия Богдановича Хмельницкого [37] тем более. Темнота с еле-еле иногда пробивающимся сверху лучиком света и духота, сдабриваемая запахом где-то рядом протекающих нечистот, и даже крысы, бегающие едва ли не по лицу пленника, не так донимают несчастного, как мириады клопов, не дающих ни днём ни ночью покоя. От них всё тело горит огнём, и иногда Юрию, уставшему от вечного, беспрерывного чесания и бессонницы, хочется взвыть волком. И он воет, но даже и на вой уже сил не хватает, вместо воя голос срывается на скулёж.
37
Хмельницкий
Благодаря скорее своей фамилии, чем способностям успел Юрий четыре года побыть гетманом Украины. Разорвал союз с Россией, подписав в 1660 году с Польшей Слободищенский трактат, с чем не мог согласиться народ и вскоре восстал и изгнал Юрия с гетманства. С того и пошли его несчастья, и своё тридцатипятилетие встретил наследник Богдана в стамбульской темнице. Вряд ли долго смог бы он выдержать это страшное заточение: либо разбил бы себе голову о камни, о чём уж начал подумывать, либо сошёл бы с ума.
Но вот в один прекрасный день (очень прекрасный!) Юрия вывели из каменного мешка, привели в жаркую турецкую баню, помогли сбросить пропотевшую, прогнившую одежду и в четыре руки мыли и мылили его исстрадавшееся, измученное тело. Лёжа на мраморной лавке под ловкими руками банщиков, Юрий ловил себя на мысли, что всё это видится ему во сне. Что вот он проснётся и опять окажется в каменном мешке, осыпанный кровососами. «Если проснусь, покончу с собой».
Но всё было в явь, просыпаться не пришлось. После бани его тело натёрли какой-то душистой мазью и сразу оно перестало зудеть и чесаться. Потом его одели в свежее платье, увы уже турецкое, и даже башмаки ему выдали турецкие, с острыми, длинными носками.
Уже ночью в темноте его отвезли во дворец, а там провели в кабинет султана, где хозяин сидел за огромным столом, углубясь в толстую книгу.
Не поднимая головы от книги, султан указал Юрию где садиться и ещё долго молчал, не желая отрываться от текста. Перевернув страницу, он наконец поднял голову от книги, спросил негромко:
— Ну как, Юрий?
Чем интересовался султан, было не ясно, но переспрашивать его не полагалось, и Юрий ответил то, что должно было понравиться султану.
— Всё прекрасно! — Имея, разумеется, в виду своё сегодняшнее чудесное избавление от клоповника и прогнившего рванья.
— Прекрасно, что «всё прекрасно», — улыбнулся султан. — Я рад, что ты умеешь ценить хорошее к себе отношение, Юрий. Ты в этом одеянии настоящий турок.
— Да, — смутился Хмельницкий, — надел, что дали, государь.
— А что, если тебе и веру мусульманскую принять.
«Только этого мне не хватало», — подумал Юрий, но, вспомнив клоповник, отвечал смиренно.
— Как будет твоя воля, государь. Однако я пострижен самим патриархом в монахи; это, наверно, сперва надо расстригаться.
Юрий, оказавшись в Стамбуле, постригся с единственной целью, дабы уйти в тень, чтоб забыли о нём, чтоб его не трогали. Однако его не забыли, по чьему-то навету нашли и упекли в каменный мешок, обвинив ни много ни мало в шпионаже в пользу Польши. И сколь ни доказывал Юрий, что та «Польша ни шла ему ни ехала», а в темницу таки загудел. Шпион!
— Ну, с патриархом бы я уладил, — сказал султан. — Тут важно твоё согласие.