Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

Султан прочёл грамоту, она ему понравилась.

— Ну вот. Завтра в присутствии резидентов всех стран, в том числе и российского, торжественно провозглашу тебя князем малороссийским. А ты после этого можешь зачитать эту грамоту. Впрочем, нет, выступишь без бумажки.

— А что я должен сказать?

— Ну как что? Что царь и король обезглавили твою родину и что в этот нелёгкий час ты принимаешь управление и постараешься спасти её, то есть родину.

— Хорошо, государь, постараюсь.

— Вот и всё. Ступай, князь,

отдыхай.

Юрий направился к выходу, но султан окликнул его:

— А грамота-то, князь!

Хмельницкий вернулся за забытой на столе грамотой.

— Завтра велю освободить из крепости запорожца. Пошлёшь его гонцом с этой грамотой.

— Надо бы двух, государь. Мало ли...

— Хорошо, освобожу двух.

Глава 13

ВОЕННЫЙ СУД

Ещё третьи петухи не кричали, а уж к гетману явился новый посланец из Москвы — князь Иван Волконский. В душе чертыхаясь, Самойлович велел впустить раннего гостя в горницу и явился туда лишь в шароварах да в душегрейке, накинутой на ночную сорочку.

— Что за спешка, князь? — зевнул зябко Самойлович.

— Грамота от государя, гетман, — отвечал Волконский, подавая грамоту, свёрнутую трубочкой и опечатанную.

— Поди, замёрз? — спросил гетман и кивнул на печку. — Вон голландка ещё не остыла, грейся.

— Спасибо, — отвечал Волконский и, скинув шапку, подошёл к голландке, прижал закалевшие руки к тёплому боку печи.

Гетман сел за стол, ближе к свечам, читал грамоту долго и обстоятельно. А она и была длинной и обстоятельной.

— Ну что ж, — заговорил наконец гетман, отложив грамоту. — То, что государь и патриарх указали, как я и просил, быть суду над преступниками, да ещё и день назначили — через три дня после Богоявленья, то хорошо. Очень хорошо. А то висело всё на ниточке: судить не судить, судить не судить. Теперь по крайней мере всё определённо. Судить.

— А как насчёт Дорошенко? — спросил Волконский. — Там ведь и о Дорошенко писано.

— Дорошенко сейчас в Москву нельзя отпускать.

— Но мне велел государь привезти его. Я для того и послан.

— Как они там не понимают. Вот ты представь, увезёшь сейчас Дорошенко, что здесь станут говорить?

— Что?

— А то, что Дорошенко повезли, как и Многогрешного, в Сибирь отправлять.

— Но ты-то можешь объяснить людям, что государь видеть его желает.

— А кто меня тогда слушать станет? Тут такая смута затеется. Наоборот, все на меня покатят. Все же знают, что мы с Дорошенко неприятели. Скажут, Самойлович избавился от соперника. Пойми, князь, я, может быть, более всех заинтересован в отправке его отсюда. Он у меня уже в печёнках сидит. Но я не хочу шатания в народе.

— А государь, напротив, хотел его в Москву забрать, дабы, как он сказал, Ивану Самойловичу

покойнее было.

— У государя ангельская душа, но он не знает всех обстоятельств. Если уж я знал все дорошенковские козни, когда он на той стороне сидел, то уж теперь, когда он на моей стороне, он у меня как на ладони. Пусть государь не беспокоится. Я Дорошенко тут зло сотворить не позволю, в самом начале искореню. Я за каждым шагом его слежу. И потом, как же я буду его отпускать, если на предстоящем суде он будет один из основных свидетелей. Нет, князь, никак нельзя его сейчас в Москву везти.

— Но, гетман, Иван Самойлович, и меня ж пойми. Государь мне лично так и сказал: езжай, князь Иван, и представь мне Петра Дорошенко, хочу с ним побеседовать и обнадёжить его хочу. Как я явлюсь пред очи государевы? Что он на моё «нет» скажет?

— Ну хорошо, князь Иван, давай я напишу грамоту государю.

— Нет, нет такую грамоту я не повезу.

— Да погоди ты. Я напишу грамоту государю, объясню все обстоятельства и отправлю с гонцом. А ты пока поживи у меня. У меня хата, считай, пустая, дети на Москве. Живи.

— А почему дети в Москве?

— Оттого же самого, князь, бережения ради. В любой час может смута начаться, а чернь с чего всегда начинает? Не знаешь? С убийства людей начальных. Али забыл Разина?

— Неужто так всё серьёзно, гетман?

— А то как же. Думаешь, суд, предстоящий, из пустого образовался. Поживи-ка, поприсутствуй, там такие корешки потянутся!

— Но мне государь не указывал быть на суде. Мне нужен Дорошенко.

— Вот что ответит государь на моё письмо, так и будет. Скажет везти — повезёшь. Скажет оставить — воротишься один. А сейчас раздевайся, умывайся, вместе позавтракаем.

Так и остался в Батурине князь Волконский ждать ответа государева на гетманское письмо.

А Самойлович в тот же день отправил в Чернигов к архиепископу Барановичу письмо с просьбой о выделении в состав суда уважаемых иереев. Архиепископ не задержал с ответом, выделив для суда пять Иереев, среди них архимандрита Елецкого монастыря Ионакия Голятовского, игумна киевского Кириллова монастыря Мелетия Дзика и трёх протопопов. Всем пятерым были тут же разосланы уведомления за подписью архиепископа. Военных на суде представляли генеральный судья Иван Домонтов, бунчужный Леонтий Полуботко и три полковника.

Суд начался, как и указал государь, в январе 1677 года, через три дня после Богоявленья, в батуринской гарнизонной избе, в самой просторной её зале. Вёл его генеральный судья Иван Домонтов.

Подсудимые Пётр Рославец и протопоп Семён Адамович, увидев, сколь представительна судейская коллегия, изрядно перетрусили.

— Всё, отец святой, — шепнул Рославец, — эти съедят нас с потрохами. Моли Бога, чтоб кнутом кончилось.

— При моём сане — кнутом?

— У кнута сан выше, Семён. Держись.