Федор Алексеевич

Мосияш Сергей Павлович

Генеральный судья начал с того, что зачитал челобитные, писанные государю от Рославца и Адамовича, и те думали, что после зачтения челобитных им дадут слово для объяснений. Однако ошиблись. Домонтов, недобро супя густые брови, провозгласил, что «подсудимые Петьша Рославец и Сёмка Адамов, превзойдя все мыслимые наглости, вздумали к своим корыстным видам приобщить самого великого государя всея Руси, чем принесли державе урон невосполнимый и никакому счёту не поддающийся».

Дружно качала головами вся коллегия: срам-то какой!

Потом

начался вызов и опрос свидетелей. Первым был Михаил Воехевич, служивший в своё время у Дорошенко сам судьёй.

— Что тебе известно по делу подсудимых? — спросил его Домонтов.

— Мне известно, что нежинский протопоп Семён Адамов присылал к Дорошенко казака Дубровского, передавая с ним, что вся Украина хочет видеть гетманом Петра Дорошенко.

— А кто именно хочет видеть Дорошенко гетманом? Он назвал имена?

— Называл.

— Чьи они?

— Он называл имя полковника стародубского Петра Рославца, прилуцкого Лазаря Горленко и говорил-де, вся чернь хочет Дорошенко, и даже, мол, сам государь.

— И государь?

— Да, и государь, мол, не хочет Самойловича, но, мол, Дорошенко только.

— А что говорилось, как быть с Самойловичем?

— Самойловича, мол, надо убить.

— Кто это говорил?

— Дмитрашка Райч, полковник переяславский.

После Воехевича был вызван свидетель Пётр Дорошенко, поцеловал крест на том, что будет говорить лишь правду.

— Пётр Дорофеевич, скажи, были ли тебе предложения от полковников стать гетманом всей Украины?

— Были, и не раз.

— Что ты отвечал на эти предложения?

— Я отвечал, что то не в нашей воле, но государевой.

— А кто из полковников был особо настойчив в этих предложениях?

— Я бы не хотел...

— Свидетель Дорошенко, — возвысил голос Домонтов, — ты только что целовал крест на правду. И потом, суду они все уже известны. Вот их списки. — Домонтов поднял лист бумаги, лежавший перед ним. — Здесь всё уже есть. Тебя спрашивают как свидетеля, дабы подтвердить истинность доносов. Назови имена тех, кто предлагал тебе.

— Это полковники Рославец, Райч, Горленко. Я уже не говорю о том, что хотели меня видеть гетманом и люди моего окружения, что считаю не преступным, а вполне естественным.

— Ну, окружение хотело — это понятно. Но не подстрекало же?

— Не подстрекало.

— Значит, нет тут и преступления. А названные полковники явились подстрекателями, мало того, в грядущем провозгласив тебя гетманом, хотели передаться султану.

— Но я бы на это никогда не пошёл.

— Кто знает, Пётр Дорофеевич, не ручайся за то, что не случилось. Теперь последний к тебе вопрос: кто целовал тебе крест на верную службу?

— И это известно? — удивился Дорошенко.

— И это, Пётр Дорофеевич. Так кто же?

— Крест мне целовал протопоп Лазарь Адамович и прислал мне его.

— Где он? Крест где?

— Он у меня.

— Покажи его нам.

Во

время допроса свидетелей сами подсудимые сидели ни живы ни мертвы от происходящего, ибо выяснялись такие подробности, которые, казалось, были у них за семью печатями. Особенно было тяжёлым обвинение в грядущем союзе с султаном. Рославец как человек военный понимал, что это пахнет смертным приговором, но утешать соузника не хотел, напротив, добивал как мог, шептал со злорадством:

— Всё, поп, карачун пришёл.

А когда бывший генеральный писарь Карп Мокриев, вызванный свидетелем, тут же был посажен с ними рядом и объявлен обвиняемым, Рославец даже повеселел: «Нашему полку прибыло».

Где-то в глубине души он надеялся, что до смертного приговора не дойдёт, поскольку половина коллегии состояла из священников, а уж они-то не должны допустить до крайней меры. Ну кнут, ну ссылка, но не казнь же.

Однако приговор суда был суров: «...за готовившееся возмущение и призывание к бунту и новой разинщине означенные лица приговариваются к смертной казни через повешение».

После оглашения приговора с протопопом стало плохо, он повалился на пол, а Рославец, хотевший было его поддержать, не стал этого делать: то не моё дело. Пришлось караульным казакам тащить на себе сомлевшего попа в кутузку.

Не ожидал столь сурового приговора даже гетман, и когда к нему в канцелярию пришёл Домонтов, он сказал ему:

— А ты не того, Иван, не хватил через край?

— Вот и ты туда с попами, Иван Самойлович, они тоже заладили: «Шибко строго, ох шибко строго».

— Как же ты их уломал?

— А я им сказал, дадим им смерть, пусть злякаются как следует, а государь всё едино приговор отменит.

— Ну, припугнуть-то их надо, кто спорит.

— Эвон поп с перепугу в порты наложил, — усмехнулся генеральный судья. — А ты что, Иван Самойлович, не одобряешь? Тебя они убить собирались. А ты?

— Что я? Я с судом спорить не стану, тем более всегда за него сам ратовал. А в том, что государь отменит казнь, я уверен более твоего. У Фёдора Алексеевича душа ангельская. И Дорошенко напрасно его стережётся.

На следующий день прискакал из Москвы гонец с грамотой государевой, в которой говорилось о помиловании преступников.

Генеральный судья, прочитав коллегии грамоту государеву, сказал:

— Вот видите, я же вам говорил, что государь не даст смерти предать их. Зато теперь у нас есть возможность смягчить их участь. А если б сразу мягко осудили, они б, согласно государевой грамоты, вообще избежали бы наказания.

И было присуждено: Рославца держать за караулом, Адамовича отправить в Чернигов, где архиепископ сам изберёт ему меру наказания. Все понимали, что Баранович не пощадит врага своего. Карпа Мокриева выслать вон из Украины. Райча и Горленко со службы уволить, лишив званий, заставив сначала присягнуть, что в грядущем к злым умыслам приставать не станут.