Фрейлина
Шрифт:
Чуть позже принесли очередной подарок от жениха. Это была шаль, но не тонкая кашмирская, а больше похожая на плед и очень теплая — с завитками пуха и объемной вышивкой серебряным шнуром и такими же тяжелыми кистями на концах. Красивая… запросто подошла бы и Снежной королеве.
Я задумчиво отложила ее, стараясь понять причину совсем упавшего настроения.
Ни слова, ни полслова… Будто и не писала я той записки. Вместо ответа — любого: отказа, согласия, с юмором — на что я больше всего и надеялась, но готова была подхватить и развивать любой
И в свете холодного молчания жениха выглядела я сейчас предельно глупо. Почему я так чувствую?.. — копалась я в себе.
Расстались мы с Фредериком на теплой ноте, потому и казалось нормальным сразу же начать строить более близкие отношения — дружеские, даже братски-сестринские.
Я готова была… хотела… считала необходимым знать как можно больше о нем, его семье, доме. Где мы будем жить и за счет чего. Чем он занимается, в чем его хобби, и даже какая еда — любимая… Готова была уже сейчас погрузиться во все это, принять искреннее участие, чтобы сделать потом удобнее для него, лучше… Его самого сделать лучше, убрав эти позорные букли. С чего-то решила, что уже имею право.
И, кажется, потихоньку прояснялась картина будущей семейной жизни. Милой уютной сказки, в которой я похоже нуждалась даже больше, чем считала до этого, в ней не предполагалось. Хотелось бы ошибаться, конечно… и не стоило, наверное, делать поспешные выводы…
Но сейчас я была разочарована — в нем и в себе тоже.
— Дома там каменные, старые, холодные… — вспоминала Ирма рассказы родных, рассматривая пушистое белое чудо в своих руках: — Только может у вас и не замок будет, а городской дом? И все равно — от камина тепло слабое, только у самого огня и согреешься. Шаль пригодится… оно бы и душегрею иметь не помешало. И тапки меховые.
— Ты меня будто на север собираешь, а не наоборот, — пошутила я.
Только и успела это сказать…
Сравнительно спокойное утро ожидаемо перешло в суетный, эмоционально и информативно насыщенный, а потому тяжелый для меня день. И запомнился он урывками и кусками — отдельными эпизодами.
Шум, стук, голоса… прибыли маменька Елизавета Якобовна с племянником Мишей — невысоким худым подростком. По-девичьи миловидным, с чистой светлой кожей и буйными, темно-рыжими кудрями. А еще — ужасным акцентом.
Здесь многие говорили с акцентом, большим или меньшим, даже царские дети. Кроме Константина, конечно. Он был убежденным славянофилом и говорил на чистейшем русском, переходя на иностранный крайне неохотно.
Так что я не взялась, не стала исправлять Мишу, проще было перейти на немецкий. Да нам особо и говорить было некогда. Познакомились, я расцеловала его в румяные щеки, и он почти сразу ушел смотреть парк, чтобы нам не мешать.
Маменька сразу же закружила ураганом меня и Ирму. Смотрели мои вещи, что-то мерили, убирали, добавляли из привезенного ею…
Потом был скоромный обед — этот день я еще постилась. Дальше — наш разговор. Я изложила приличную версию знакомства и развития
— А чему же здесь радоваться? — вздыхала маменька, — свидимся теперь нескоро, да и ветвь Ингельфинген хоть и старинная… но кого это спасло от нищеты? Наш род — настоятельный пример тому.
— Фредерик разве беден? — удивилась я, вспоминая богатые подарки, золотое шитье мундира.
— Не он — его род. Я не знаю… да и не так это важно, еще неизвестно, что ему выделят старшие родственники. Не спеши тратить туда свое золото — только в случае крайней нужды, только на себя… за умную для них и сойдешь. Ну да это я сама оговорю с зятем. Наш род может и не так значителен, но происхождение Тромменау куда благороднее — взятое на меч, а не жалованное милостью.
Это, пожалуй, и все, что запомнилось из наших разговоров — тряпошных в основном.
Чем ближе к вечеру, тем сильнее падало мое настроение. Прошли мимо ушей наставления о процедуре венчания… вовремя спохватившись, я просила повторить. Измучили примерки прически и суета вокруг нарядов. Чуть расслабилась я только во время помывки в бане.
Фредерик продолжал молчать. Я все сильнее нервничала.
На ночь мои волосы разделили идеально ровным пробором и от корней заплели в тугие косички — где-то на длину ладони, оставив концы, как есть.
Спала я плохо, хотя и устала за день — ворочалась, страдала… мешали косички и мысли.
Следующим утром опять ходила в храм — в платке и не расплетаясь. Причастилась. В этот день молилась, как и положено — истово, пытаясь прогнать неуверенность и запоздалый страх перед будущим, которое сама себе и устроила. А придя в Домик, поняла, что уже доставили платье.
Я рассматривала его и плакала… было ужасно обидно. На кого или что я обижалась? А Бог его знает! Но слезы мои были восприняты на удивление нормально. Маменька меня в этом деле поддержала, а потом делала холодные компрессы на глаза.
Ирма нанесла на наши лица ту самую волшебную жидкую пудру, придающую коже розоватый перламутровый оттенок — специальной щеточкой и тонким-тонким слоем.
Когда пришло время одеваться, я уже успокоилась и способна была замечать детали. Стало любопытно, что за ткань… похоже сотканная из тончайших хлопковых нитей, но такая… ну очень-очень тонкая, полупрозрачная. Накрахмаленная, по виду она напоминала жесткую органзу, но на ощупь была более мягкой и податливой.
— Это что — кисея? — осторожно коснулась я пальцами пышной пены, которая скоро обнимет мои плечи.
Не помнила таких тканей… даже на коронационных платьях российских императриц, выставленных в Оружейной палате.
— Нет, тарлатан… он тоньше и нежнее, — затягивала Ирма мой корсет.
Все на мне было новым — панталоны и нижняя сорочка с кокетливыми кружевами, туфельки, белые чулки.
Заставив поднять руки, сверху опустили платье — пышное, снежно-белое, с тонкой и нежной вышивкой золотом.