Фуше
Шрифт:
В дни переворота поведение Фуше — образец двусмысленности. Когда рано поутру 18 брюмера к нему являются несколько руководителей заговора, он принимает их… лежа в постели. В то время, как в Тюильри начинает осуществляться «сценарий» переворота, он преспокойно восседает в своем кабинете на набережной Малаке. Гражданин министр, правда, находит минуту для того, чтобы известить Директорию о переносе заседаний Законодательного корпуса в Сен-Клу. В ответ на это директор Луи-Жером Гойе, ничего прежде не подозревавший, одураченный и наконец-то прозревший Гойе, ехидно заметил: «Я весьма удивлен тому, что министр Директории превратился в посыльного Совета старейшин». На это Фуше с достоинством возразил: «Я почитал своим долгом сообщить вам о столь важных решениях и в то же время мне казалось настоятельно необходимым прийти к вам и получить распоряжения Директории». Доведенный этим ответом Фуше до бешенства, Гойе учинил ему разнос, заявив, что еще большим долгом министра было заблаговременно известить Директорию об интригах, которые привели к «перемещению» Законодательного корпуса из Парижа в Сен-Клу{262}. Намеки Фуше на то, что Сийес и Роже-Дюко (двое из директоров) находятся в коалиции со старейшинами, инициаторами переноса заседаний Советов в Сен-Клу, вызвали новую, гневную отповедь Гойе: «Большинство (Директории) находится в Люксембургском дворце, — сказал он, — и если Директории понадобится отдать какие-либо приказания, то она поручит их исполнение людям, достойным ее доверия»{263}. Фуше покинул поверженное правительство без сожаления. Найдя среди директоров лишь
Государственный переворот 18 брюмера (9 ноября) 1799 г. покончил с Директорией, заменив ее Консульством во главе с первым консулом — Бонапартом. Второй и третий консулы — «цареубийца» Камбасерес и юрист Лебрен — были ширмой, скрывающей военную диктатуру Наполеона{267}. Законодательные советы были распущены, а министерские посты распределены между «преданными и верными» исполнителями. Министерство иностранных дел было поручено Талейрану, а полицейский департамент остался за Фуше. Правда, в случае с Фуше дело не обошлось без споров. «После жарких прений между консулами, — пишет А. Тьер, — Фуше сохранил министерство полиции. Сийес отвергал его: «это ненадежный человек и креатура директора Барраса!» — говорил он; но генерал Бонапарте… отстоял его; он почитал себя обязанным Фуше за услуги, которые тот оказал ему 18 брюмера»{268}.
«Какому революционеру не внушит доверия такой порядок вещей, — говорил Наполеон в начале 1800 г., — при котором Фуше будет министром полиции? Какой дворянин не будет надеяться преуспеть в жизни при бывшем епископе Отенском[41]? Один охраняет меня слева, а другой справа. Я открываю широкую дорогу, по которой могут идти к своей цели все»{269}. «… Я желаю, чтобы мое правительство объединило всех французов…»{270}.
Фуше, как мог, старался оправдать доверие «хозяина». Луи Мадлен, пожалуй, первым из историков подчеркнул тот факт, что о смене власти в Республике и об установлении режима Консульства французы узнали из прокламации за подписью министра полиции{271}. Прокламация Фуше согражданам от 18 брюмера была его маленьким шедевром: «Республике угрожало приближение гибели. Законодательный корпус привел свободу на край пропасти для того, чтобы обеспечить себе неколебимое положение. Наконец произошли события, положившие основание нашему счастью и счастью наших потомков. Пусть граждане республики не беспокоятся, так как их желания скоро осуществятся; пусть каждый спокойно занимается своим дедом и обратит внимание на домашние дела. Ни у кого нет повода для страха или для беспокойства, а те, кто распространяет тревожные слухи — вводит умы в заблуждения и возбуждает волнения. Приняты все меры для подавления подобных попыток; зачинщики беспорядков, те, которые попытаются привлечь нацию на сторону королевской власти и, наконец, все те, которые подвергнут нападкам общественный порядок… будут арестованы и переданы в руки правосудия. Фуше»{272}.
На следующий день после 19 брюмера Фуше разъясняет непонятливым, в чем на деле состоит «благость» совершившегося в Сен-Клу переворота: Министр главной полиции республики своим согражданам 20 брюмера VIII года французской республики, единой и неделимой:
«Граждане, Правительство было слишком слабо для того, чтобы поддержать славу Республики против внешних неприятелей и обеспечить права граждан против внутренних крамол; надлежало озаботиться тем, чтобы дать оному силу и величие. Национальная мудрость, Совет Старейшин, возымел мысль сию и обнаружил свою к тому волю. Он повелел переместить Законодательный Корпус за пределы, в коих слишком много страстей бушевало вокруг него. Оба совета намеревались предложить меры, достойные представителей Французского народа. Горсть бунтовщиков вздумала было тому воспрепятствовать: она предалась ярости, которую великое большинство голосов в советах сделало тщетною. Это освободительное большинство голосов соединилось по рассеянии крамольников; оно поручило двум комитетам, избранным из среды советов, хранение Законодательной власти. Оно вверило исполнительную власть трем Консулам, облеченным тем же полномочием, как Директория. Оно избрало граждан Сийеса, Бонапарте и Рожера Дюко[42], которые сего дня вступают в должность. С этой минуты начинается новый порядок вещей. Правительство было притеснительно потому, что оно было слабо; то, которое заступило место оного, полагает на себя обязанность быть сильным для того, чтобы быть правосудным. Оно призывает для содействия себе всех друзей Республики и свободы, всех французов. Соединимся, дабы сделать имя французского гражданина столь великим, чтобы каждый из нас, гордясь ношением оного, предал забвению роковые названия, с помощью коих бунтовщики приуготовили наши бедствия посредством разделений. Консулы достигнут этой цели, ибо они сильно того желают. Вскоре знамена всех партий будут уничтожены; все французы соединятся под хоругвью Республики. Вскоре заботливость правительства обеспечит торжество Республики извне победою, ее внутреннее благоденствие правосудием, а счастье народа — миром. Министр полиции Фуше»{273}. Гражданин министр неистощим. За прокламациями 18 и 20 брюмера следуют многочисленные адреса, доклады Фуше, на все лады прославляющие «счастливую перемену» в судьбах Франции{274}. Это чрезмерное усердие, бьющая через край преданность наводят на размышления.
По-видимому, Фуше чувствовал непрочность своего положения при Бонапарте и потому стремился продемонстрировать лояльность, преданность к его особе, доходя в своем
Полицейское ведомство предпринимает энергичные шаги с целью положить конец бандитизму, ставшему поистине национальным бедствием в последние годы Директории. «Всякий день, — вспоминала современница, — слышали о поимке какой-нибудь шайки разбойников, останавливавших дилижансы, или поджигателей[43], или делателей фальшивой монеты: эти последние были особенно многочисленны»{275}.
Первые недели, прошедшие после государственного переворота, ознаменовались «наступлением консульского правительства на анархистов» (т. е. на якобинцев). Инициатором этого наступления был Сийес{276}. Обосновывая необходимость репрессий, он говорил: «Всегда для начала новая власть должна продемонстрировать свою силу»{277}. Через неделю после захвата власти новое правительство поручило Фуше составить проскрипционный список противников режима. Фуше, по его словам, не одобрял принятие репрессивных мер против якобинцев{278}, но список, разумеется, составил. В него попало 55 наиболее непримиримых врагов «революции 18 брюмера».
«По традиции революционеров, по старой привычке обращаться с побежденными, как с виноватыми, — писал А. Вандаль, — полиция охотилась за ними». Сам министр полиции куда больше опасался роялистов, активность которых резко возросла зимой 1800 г. 21 января 1800 г. (в годовщину казни Людовика XVI) Париж был буквально наводнен роялистскими листовками и плакатами. Одну из своих прокламаций монархисты даже ухитрились наклеить на Статую Свободы, хотя она находилась под постоянной вооруженной охраной»{279}.
В имевшей широкое хождение книжке под названием «Ирма», читатели находили трогательный рассказ о горестной судьбе герцогини Ангулемской (дочери казненного короля){280}. «Фуше справедливо утверждал, что Вандея, усмиренная, по-видимому, была все еще в огне; что шайки мятежников занимали там все дороги и что в Бретани нельзя жить»{281}.
Соглядатаи Жозефа не теряют времени даром. Одно за другим на стол Фуше ложатся досье на «партизан» легитимизма. «У министра полиции, — замечает чешский исследователь Я. Шедивы, — имелся список почти ста пятидесяти тысяч… эмигрантов, составлявший девять толстых томов, и его шпики весьма энергично трудились среди беженцев»{282}. Фуше пытается справиться с роялистским движением апробированными со времени Директории методами. Ему удается арестовать нескольких членов так называемого «Английского комитета», заполучить ряд роялистских документов. Схваченный агент роялистов Дюперон сообщает Фуше имена множества своих соратников. Вместе с тем, преследуя монархистов, Фуше не пытается загнать их в угол, ожесточить, обречь на вечное сопротивление республиканскому режиму. Он действует гибко, ловко, сочетая, казалось бы, вовсе не сочетаемые вещи. В официальном циркуляре от 6 фримера (27 ноября) 1799 года министр полиции торжественно предает проклятию эмигрантов, которых Отечество «навеки извергает из своего лона». Но вслед за патетической анафемой он заявляет: «Да будет ведомо тем, кто еще верит в химеру восстановления королевской власти во Франции, что республика ныне упрочена. Пусть фанатики оставят надежду добиться господства не знающего терпимости культа; правительство равно покровительствует всем исповеданиям, не поощряя ни одного из них в особенности». — Правительство равно покровительствует всем исповеданиям, — эти слова, сулящие жестоко гонимому католицизму мир и наравне со всеми защиту закона, были произнесены известным осквернителем церквей, страшным иконоборцем 1793 года. Но Фуше умел всегда быть на высоте положения; он со своим тонким чутьем первый проникся новыми веяниями, исходящим от правительства духом умеренности. Когда дело доходит до обсуждения закона об эмигрантах, Фуше предлагает свою редакцию закона, чудеснейший образец лицемерия: «всякое лицо, осужденное на ссылку, с обозначением имени, без предварительного суда, постановлением законодательного корпуса, не может вернуться на территорию республики под страхом быть рассматриваемым как эмигрант, если только оно не получит на то от правительства особого разрешения». Вся благодетельность закона в этом вводном предложении, вставленном в конце фразы: на первый взгляд, текст его как бы подтверждает и возобновляет проскрипцию, но эта закорючка дает возможность исполнительной власти вернуть каждого из пострадавших в отдельности или же произвести выбор между ними.
Гражданин министр совершенствует всю систему полицейского надзора. В этой связи стоит отметить следующее: еще задолго до установления консульского правления сеть полицейского сыска во Франции была уже довольно широкой. Специально исследовавший эту проблему историк называет по меньшей мере пять различных категорий лиц, сотрудничавших с полицией или входивших в ее штат. Сюда он относит простых доносчиков, les moutons des prisons — «подсадных уток», жандармов, полицейских комиссаров Парижской Секции и полицейских из политической и криминальной полиции{283}. Шпионская сеть, созданная Фуше, всеохватна. По выражению Ю. М. Стеклова, Фуше «организовал такой шпионаж и провокацию, каких история не видала до тех пор…»{284}. Шпионят везде: в кафе, театрах, игорных домах, общественных местах. Услуги информаторов Жозефа щедро оплачиваются из кассы полицейского ведомства. «Если источники коррупции и существовали, — писал современник, — то это лишь благодаря тому, что Фуше увеличил число каналов, устремившись по которым, подкуп захлестнул республику»{285}. Шпионство приобретает статус важного общественного служения. Конспирация в деле полицейского сыска доведена до совершенства: наиболее высокооплачиваемые агенты министра, вращающиеся в высшем свете, передают ему свои донесения неподписанными, через третьих лиц. На углах улиц появились многочисленные «торговцы» мелким товаром, по знаку полицейского агента следовавшие за подозрительными личностями. Всеобъемлющий характер шпионаж приобрел в столице. «В Париже, — пишет Мадлен, — не слишком почетное племя шпиков располагается сверху донизу по ступеням общественной лестницы: от светской дамы, открывающей двери своих салонов, чтобы слушать или заставить слушать то, что там говорится, до самых мелких виноторговцев, которые подслушивают и запоминают разговоры, ведущиеся во время выпивки, и даже превращают подчас свои кабачки в западни»{286}. «Полиция была вездесущей, постоянно проверяя самые безобидные заведения и устанавливая невероятные запреты: в тавернах запрещалось дудеть в охотничьи рожки, а женщины, желавшие одеваться в мужскую одежду, обязаны были покупать лицензию»{287}. «Власть полиции стала поистине необъятной во Франции, и даже само существование правительства казалось в некоторой степени зависящим от деятельности этой позорной службы»{288}.
Агенты Фуше действуют также за границей. Имеются они даже среди приближенных «Претендента» (Людовика XVIII)[44] и при дворах европейских монархов. Основательно потрепав «Английский комитет», Фуше обрушивается на другую контрреволюционную организацию — «Швабское агентство», находившееся под присмотром шефа британской разведки в Европе Уильяма Уикхэма{289}.
Однако при всем колоссальном могуществе полиция Фуше в своей деятельности не переходила определенных границ. Об этом не без удивления писали современные мемуаристы. «У полиции были свои агенты, — вспоминал Луи-Жером Гойе, — но она не нарушала неприкосновенность жилища граждан… она предотвращала преступление и преследовала его, но не пыталась увеличить число преступников, внося страдание, несчастье, недовольство и отчаяние посредством целой армии агентов-провокаторов»{290}.