Фуше
Шрифт:
Причиной, приведшей к разрыву между Фуше и Бонапартом, явился, по-видимому, вопрос о продлении полномочий первого консула. Наполеон шел к диктатуре. Во Франции все еще «по инерции» продолжали отмечать 14 июля — день взятия Бастилии и 21 сентября — день Свободы, но весь этот республиканский маскарад уже плохо скрывал почти королевский статус первого лица в государстве. Русский посол во Франции С. А. Колычев сообщал из Парижа 25 марта 1801 года: «Франция, сохраняя токмо имя республики, безмолвно покорена воле первого консула; благодарность и почтение к славному генералу, равно как и близкое воспоминание ужасов революции, суть основания оной. Но со всем тем есть противные партии. Якобинцы желают для обогащения своего анархии, республиканцы — вольности, за которую столько пролили крови, роялисты — законного короля вместо чужестранца, заграбившего неограниченную скоро власть; генералы хотят быть консулами и имеют сильные партии офицеров и армии; легкомысленный народ готов на все, желает новостей и, не будучи занят победами, скоро обратит внимание на себя»{395}.
Опасаясь монархических поползновений первого консула, Фуше пытался убедить его в том, что
«Бонапарт шел к императорскому венцу; гений его рос вместе с событиями: он мог, словно расширяющийся в объеме порох, взорвать весь мир; исполину, никак не могущему добраться до вершины власти, некуда было девать силу; он действовал на ощупь и, казалось, искал свою дорогу…»{397}.
«Я сам сказал первому консулу, — пишет Фуше в мемуарах, — что он только что объявил себя главой пожизненной монархии, которая, по моему мнению, не имеет никакой иной опоры, кроме его шпаги и его побед»{398}. Произносил ли Фуше эти «пророческие» и, добавим, очень рискованные слова в действительности? Не сохранилось ни подтверждений, ни опровержений этого сообщения… Впрочем, скорее всего, это место мемуаров Жозефа ничуть не правдивее эпизода с разговором между Фуше и Робеспьером в канун 9 термидора… Экс-ораторианец из Нанта был волен «импровизировать», ведь ни гильотинированный Робеспьер, ни умерший в далеком изгнании Наполеон уже не могли ничего возразить на это гражданину Фуше и герцогу Отрантскому…
Участие Фуше в интриге, связанной с вопросом о пожизненном консульстве, не было случайным, являясь одним из звеньев в длинной цепи происшествий, так или иначе сопряженных с попытками Фуше не допустить реставрации монархии. Достаточно назвать одно из более ранних звеньев этой цепи — стычку Фуше с Люсьеном Бонапартом осенью 1800 года вокруг инспирированного последним памфлета «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом», по существу оправдывавшего диктатуру первого консула{399}, чтобы стало ясно: Фуше, действительно, боялся восстановления монархии и принимал определенные меры, чтобы не допустить ее на деле.
Итак, «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом»… Но прежде, чем вести речь о памфлете, стоит, очевидно, сказать о том, какие отношения сложились между главой полицейского ведомства — гражданином Жозефом Фуше и министром внутренних дел Республики — гражданином Люсьеном Бонапартом. Родившийся в 1775 г., третий из пяти сыновей Карло ди Буона-парте, Люсьен был яркой и незаурядной личностью. В ряду своих братьев, исключая, естественно, самого Наполеона, он выделялся своим умом (не случайно г-жа де Ремюза свою характеристику Люсьена предваряет фразой: «Люсьен Бонапарт очень умен»{400}), одаренностью и честолюбием. По сравнению с покладистым, безликим Жозефом, лицемерным ипохондриком Людовиком, бестолковым вертопрахом Жеромом, Люсьен был человеком почти гениальным. Неплохой оратор, «опасный противник при дебатах… завзятый театрал и сорвиголова, бледный от снедающего его честолюбия, однако слишком лихой, чтобы что-то создать»{401}, он более чем кто-либо другой в семье напоминал по характеру своего великого брата — Наполеона. Эмиль Людвиг, набросавший выразительный портрет Люсьена, пожалуй, был неправ лишь в одном: третий из братьев Бонапартов был натурой творческой, а следовательно, просто «обреченной» что-то созидать. Прежде всего Люсьен попытался созидать собственную жизнь. В какой-то мере ему это удалось. Еще до головокружительного взлета карьеры Наполеона Люсьен многого добился сам. Активно занявшись политикой, он стал одним из известных на Корсике клубных ораторов и личным секретарем знаменитого героя борьбы за независимость родного острова — Паскаля Паоли. Потом, сменив «малую родину» на «большую», он кинулся в омут революции, примкнув к монтаньярам и даже приняв имя Брута. Немного позже Люсьен опять-таки без посторонней помощи сумел выхлопотать себе место в интендантстве городка Сен-Маклемен… В канун государственного переворота 18 брюмера он был избран президентом Совета Пятисот…
Люсьен Бонапарт
Впрочем, чистой политики и забот по приумножению собственного состояния (для чего, «в духе времени», он широко и успешно использовал свое служебное положение) Люсьену явно не хватало. Он попытался создать себе имя в литературе, издав в 1799 году, в модном тогда «туземном» стиле, роман под названием «Индийское племя или Эдуард и Стеллина». Правда, здесь его подстерегала неудача. Не имея настоящих литературных способностей, Люсьен не смог стать известным писателем. Он лишь пополнил
Однако возвратимся к событиям поздней осени 1800 года. Сущность истории с нашумевшим памфлетом, рассказанная многими мемуаристами, предельно проста. В начале ноября 1800 г. в Париже появилась брошюра с претенциозным названием «Сравнение между Цезарем, Кромвелем, Монком и Бонапартом». Ее автором был Луи Фонтан — французский поэт, литератор, которого Фуше, с некоторой долей презрения, именовал «Селадоном от литературы»{403}. «В ней апологетически доказывалось, что Бонапарт совершил больше славных подвигов, чем его предшественники, и что его нельзя сравнивать не только с Кромвелем и Монком, но даже с Цезарем, поскольку первый консул не только выдающийся полководец, а еще и объединитель и умиротворитель нации»{404}.
После того как брошюра «попала» на стол к первому консулу, тот поинтересовался у Фуше его мнением на счет достоинств этого произведения «неведомого» сочинителя. «Разговор начался между ними (т. е. Наполеоном и Фуше), — свидетельствует Бурьенн, — с величайшей живостью с одной стороны и с непоколебимым хладнокровием, несколько язвительным, с другой: «Что это за книжка? Что о ней говорят в Париже?». — «Генерал, все единогласно считают ее весьма опасной». — «Если так, то зачем вы допустили издать ее? Это непростительно.» — «Генерал, я должен был поберечь сочинителя». — «Поберечь!.. Что это значит? Его бы должно посадить в Тампль[57]». — «Но, генерал, ваш братец Луциан[58] взял эту книжку под свое покровительство; она напечатана и издана по его приказанию, одним словом, она вышла из Министерства внутренних дел…» Этот любопытный разговор закончился тем, что Наполеон, обозвав Люсьена сумасбродом, вышел из кабинета, сильно хлопнув дверью. Глядя ему вслед, Фуше с усмешкой заметил: «Посадить сочинителя в Тампль… это было бы трудно…». Минуту спустя он сообщил Бурьенну о том, что видел рукопись памфлета у Люсьена с «поправками и отметками, сделанными рукой Первого Консула…». Может быть, самое замечательное в этой истории — ее финал. Увидевшись с Люсьеном в Тюильри, Наполеон, в ответ на его упреки, возразил: «Фуше был гораздо хитрее и искуснее тебя, ты перед ним пошлый дурак…». «Самый неспокойный, самый смышленый и честолюбивый из братьев Бонапарта; заговорщик в душе, комедиант и политик»{405}, Люсьен в «схватке» с Фуше терпит полное поражение. Вечером того дня, когда ему удалось «победить» министра внутренних дел (5 ноября 1800 г.), министр полиции отпраздновал это событие, пригласив к себе на торжественный ужин три десятка гостей{406}. Вскоре Люсьен был вынужден оставить пост министра внутренних дел, портфель которого получил Шапталь. Дабы соблюсти приличия, экс-министра услали послом Франции в Мадрид, где ему предстояло добиваться объявления Испанией войны союзной Англии Португалии…
Чем можно объяснить очевидную «антимонархическую» позицию, занятую Фуше? Одно из объяснений дал еще А. Вандаль, говоривший о «республиканских склонностях» Фуше. Он даже называл Фуше «министром революционной зашиты». Возможно, вывод Вандаля основывался на замечании Талейрана, упомянувшего в своих мемуарах о «революционных интересах» Фуше{407}. Некоторые современные зарубежные историки, вслед за Вандалем, склонны объяснять противодействие министра полиции планам возрождения монархической власти, «республиканской закваской» Фуше{408}, тем, что он был «республиканцем и горячим приверженцем равенства…»{409}. Так ли это на самом деле?
Вряд ли. Человек, последовательно изменивший всем режимам, при которых он жил, Фуше оставался непоколебимо верен лишь одному «режиму», при котором он, Фуше, будет министром полиции. «Прирожденная гибкость заставит его (Фуше), — писала г-жа де Ремюза, — всегда принять те формы правления, в которых он увидит случай играть роль»{410}. К слову, сам Фуше не только не скрывал, но даже афишировал свое полнейшее равнодушие к республиканизму и республиканским учреждениям. «Есть якобинцы, — признался он как-то, — воображающие, что я сожалею о республике», и энергично добавил в качестве» комментария: — «это дураки…»{411}. Впрочем, судя по всему, он был столь же индифферентен и к другим формам правления. Уже во времена империи, беседуя с Бурьенном, Фуше сказал ему буквально следующее: «Я не привязан в особенности ни к какой форме правления: это все ничего не значит»{412}.