Фуше
Шрифт:
Порою в своем стремлении «перестраховаться» Фуше терял чувство меры. «В воскресенье 14 июня 1807 года, — … вспоминает один из придворных императора, — был назначен спектакль в Тюильри… Для представления г. Ремюза назначил Иоанна Бургундского, новое произведение одного молодого дипломата, подававшего весьма хорошие литературные надежды, как вдруг Фуше запрещает представление этой трагедии, под предлогом, что она, во многих местах, оскорбительна для Императора. Остроумнейший из наших государственных деятелей[71], желая помочь своему питомцу, настоял, чтобы пьесу прочли Наполеону. Император, выслушав ее, воскликнул: «Что забрал себе в голову Фуше?.. Разве я похититель престола? Фуше иногда бывает чересчур усерден. Эта трагедия будет представлена!». Однако ж, несмотря на это приказание, — заключает свой рассказ мемуарист, — мнение министра полиции взяло верх и Иоанн Бургундский был замещен Полиевктом[72], любимой пьесой Императора»{469}.
Со стороны Наполеона на «верного» министра полиции как из рога изобилия продолжают сыпаться нагоняи. Частенько Фуше получает обидные щелчки,
Важной недоработкой министра полиции Наполеон считает то, что, невзирая на блеск имперского могущества, парижане, как и прежде, смеют насмешничать. «В городе, — вспоминает современница, — распространялись остроты и каламбуры: их сообщали в армию; раздраженный император делал строгие выговоры министру полиции за плохое наблюдение; этот последний отвечал в духе какого-то снисходительного либерализма, что нужно оставить праздным людям эту забаву. Однако если министр полиции узнавал, что в каком-нибудь из парижских салонов велись насмешливые или проникнутые недоброжелательством разговоры, он немедленно вызывал к себе хозяина или хозяйку салона и предупреждал их, советуя им внимательнее наблюдать за собравшимся у них обществом, и они уходили от него в смутной тревоге…»{472}.
Наполеон «заботливо» ставит Фуше на место. «Фуше, — сказал он однажды, — одержим желанием быть моим наставником… но так как я никогда ничего ему не сообщаю, — продолжил император, — то он не знает, что предпринять и, конечно… попадает впросак»{473}. Зная, сколь неприятны для Фуше любые упоминания о его «революционном» прошлом, Наполеон не может отказать себе в удовольствии напомнить ему об этом. Однажды Наполеон, раздраженный чем-то, захотел его уязвить и показать, что хорошо помнит все превращения своего министра. «Ведь вы голосовали за казнь Людовика XVI!» — сказал он ему внезапно. «Совершенно верно! — ответил Фуше, низко, в пояс, по своему обыкновению, кланяясь императору. — Ведь это была первая услуга, которую мне привелось оказать вашему величеству». Это был глубоко значительный диалог: Фуше напоминал императору, что карьера их обоих — революционного происхождения, хотя и построена на том, что один из них, заняв вакантный престол Людовика XVI, задушил революцию, а другой усердно помогал ему это сделать»{474}.
Министр полиции — один из немногих государственных людей во Франции, кого страшит постоянная война, в которую Наполеон ввязывается почти ежегодно. Его пугают все новые и новые присоединяемые к империи территории и победы, которые с каждым годом все труднее одерживать. «Зубы дракона», разбрасываемые императором то тут, то там, прорастают бесконечными войнами. Фуше пытается proprio motu[73], но, как всегда, исподволь, внушить властелину мысль о пагубности милитаристской политики, вконец обескровившей Францию. Для этого министр полиции использует, по-видимому, самое эффективное средство, которым он располагает, — полицейские бюллетени. В них, как в зеркале, отражены все грани жизни нации: от информации о поимке в департаменте Нижние Пиренеи двух уроженцев Милана, дезертировавших из рядов Валлонской гвардии, до списка имен подозрительных лиц, задержанных по распоряжению Фуше… В одном из полицейских донесений Наполеон мог прочесть следующее: «Самые нелепые слухи распространились в Булони…. Император, доехав до Амьена, затем возвратился в Париж, так как по пути его встречали возгласами: «Да здравствует император — но с миром!». В другом бюллетене министра полиции под рубрикой «Париж. Слухи» значилось: «В течение нескольких дней не умолкали слухи о войне…. Вчера они совершенно переменились… Теперь говорят о мире даже с Англией…. Замечательно, что мысль о близком и всеобщем умиротворении Европы пользуется повсеместной поддержкой…»{475}. Наполеон глух к прозрачным намекам «верного» Фуше. В ответ на замечание министра полиции о том, что он не может одновременно воевать и с Англией и с Европой, император заявляет: «Я могу потерпеть неудачу на море, но не на суше; к тому же я в состоянии нанести удар прежде, чем старая машина коалиции будет готова действовать…. Я не боюсь старой Европы»{476}. Фуше не столь «отважен». Постепенно, исподволь, в его сознании растет уверенность в неизбежности крушения «великой империи»{477}. По мнению министра полиции, заключение Францией прочного мира с соседями — единственное средство предотвратить надвигающуюся катастрофу. Осведомитель императора и «один из… личных врагов»{478} Фуше — Жозеф Фьеве извещает его о том, что полиция (Фуше, иными словами) громко
Осенью — зимой 1806/1807 г. впервые явственно обозначились насторожившие Фуше симптомы. «Победы» Наполеона при Пултуске и при Эйлау не привели к окончанию войны. Страшная, кровопролитнейшая битва при Эйлау (8 февраля 1807 г.) стоила Наполеону 20 тыс. человек, но не переломила ход кампании в пользу «вечного победителя». «В сражении при Прейсиш-Эйлау, — справедливо замечает А. З. Манфред, — не было победителей: были только мертвые, раненые и чудом уцелевшие, смертельно измученные люди»{480}. Французская армия утопала в грязи, страдала от холода, от недостатка продовольствия, основательно увязнув в Польше. «Суровость зимы, трудности, связанные со снабжением (армии)… безудержная храбрость русских, — вспоминал камердинер императора Констан, — сделали эту кампанию (1806/1807 г.) особенно тяжелой… для завоевателей, привыкших к стремительным победам»{481}. Сам Наполеон извещал верноподданных только о триумфах в то время, как отдельные его письма проливали свет на истинное положение французских войск в Польше. Наполеон — Фуше, Остероде, 27 февраля 1807 г.: «Распространите следующие сообщения по официальным каналам. Они (сообщения), однако, правдивы (!). Распространите их сначала в салонах, а затем поместите их в газеты, сообщите о том, что русская армия значительно ослаблена, что некоторые из полков уменьшились до 150 человек… что русская армия требует заключения мира и обвиняет некоторых сановников в том, что они подкуплены Англией и продают русскую кровь за английское золото»{482}. Не требовалось особого ума, чтобы понять, о какой армии в действительности идет речь.
«Между тем в Париже, — вспоминала г-жа де Ремюза, — настроение становилось все более и более грустным. В бюллетенях печатались только неясные сведения о кровавых сражениях и незначительных результатах. Не трудно угадать на основании нескольких слов о суровости зимы и о климате той страны, где происходила война, о том, какие препятствия приходилось преодолевать нашим солдатам и какие страдания они переносили… частные письма, очень сдержанные, — так как иначе они не могли бы дойти до своего назначения, отличались тревожным и грустным настроением»{483}.
Фуше ведет себя в этих обстоятельствах так же, как в пору Маренгской кампании 1800 года. Правда, он исправно информирует Наполеона о растущем разочаровании его режимом в Париже и в провинции. Но он не делает практически ничего, чтобы хоть как-то нейтрализовать пагубный для престижа императора дух недовольства. Фуше выжидает, провести императора трудно: сама подозрительность Наполеона в отношении Фуше обостряет его наблюдательность. «Он (император), — замечает Савари, — написал суровое письмо министру полиции, замечая, что с его стороны была допущена небрежность, так как не существует причины для такого недоверия (императору), или что он даже дал полную волю для этого недоброжелательства, которое всегда готово воспользоваться тем, что направлено в ущерб власти государя»{484}. Фуше немедленно нашел козла отпущения. Им, по донесению министра, оказался генерал Дефранс[74], чье письмо к тестю, описывавшее настоящее, плачевное положение дел в Польше, стало известно в обществе и вызвало нежелательную для Наполеона огласку{485}.
За мнимыми победами императора, наконец, последовала победа настоящая. При Фридланде 14 июня 1807 г. французская армия разгромила русскую армию генерала Беннигсена. «Под Фридландом, — пишет Савари, — мы захватили много пушек, взяли в плен четыре или пять тысяч человек, и это, не считая пятнадцати-двадцати тысяч раненых, также попавших к нам в руки»{486}. «При Эйлау Император не мог сказать: я победил; но под Фридландом победа решительно возвратилась к своему любимцу»{487}. Подписание мирного договора и союза с Россией в июле 1807 г. все расставило по своим местам. «Русский союз, заключенный в Тильзите, так же, как триумфы двух бессмертных кампаний, которые ему предшествовали, — вспоминал Меневаль, — довели могущество и славу императора Наполеона до крайних пределов»{488}. Но и здесь, в Тильзите, на вершине славы, в «апогее величия»{489}, Наполеон помнит о Фуше. 3 июля 1807 г., он пишет ему в Париж, и «верный» Фуше получает от императора новое задание: «Проследите за тем, — пишет властелин, — чтобы ни прямо, ни косвенно не говорилось более ничего враждебного России. Все побуждает верить в то, что наша система будет связана с этой державой прочными узами»{490}.
Вернувшегося в столицу повелителя льстиво приветствует, наряду с другими сановниками, и Фуше. По заказу министра полиции, который он, впрочем, «забывает» оплатить, поставлена опера Лесюэра «Триумф Траяна», пропитанная самой низкопробной лестью{491}. Прототип героя спектакля легко узнаваем. Музыка оперы восхитительна, но лесть настолько груба и чудовищно нелепа, что сам чествуемый герой не выдержал и покинул зал до окончания представления. Справедливости ради заметим, что многим, в отличие от императора, опера понравилась. Побывавший на спектакле офицер Великой армии Жан-Батист Баррес писал о том, что это была «типичная пьеса, полная намеков на только что завершившуюся кампанию. Красота темы, блеск декораций, пышность костюмов, грациозность танцев и балета наполнили мою душу восторгом. Когда Траян появился на сцене в триумфальной колеснице, влекомой четырьмя белыми конями, тысячи лавровых венков были брошены из центра зала и все зрители увенчали себя ими, подобно множеству Цезарей. Это была великая ночь и чудесный спектакль»{492}.