Фуше
Шрифт:
Наполеон I. Гравюра Е. Шулера и Г. Метцерота по оригиналу Ф. Жерара. 1-я четв. XIX в.
28 января 1809 г. в тронном зале, в присутствии всего двора, публично, император называет великого камергера, князя Талейрана-Перигора, герцога Беневентского, кавалера ордена Почетного легиона — «грязью в шелковых чулках». «Вы заслуживаете того, — говорит он, обращаясь к Талейрану, — чтобы разбить вас вдребезги, как разбивают стакан; сделать это в моей власти, но я слишком презираю вас, чтобы брать на себя этот труд»{516}. Во время разноса Талейрана имя Фуше не упомянуто: Наполеон намеренно играет на нервах своего министра полиции. Ожидание удара страшнее, чем сам удар, — это очевидно для Фуше, это очевидно и для императора. Чувствуя собирающуюся над его головой грозу, Фуше делает изумительно ловкий ход, так сказать, «саморазоблачается». В бюллетене министра полиции, подготовленном для императора 30 января 1809 г., содержится следующая информация: «С воскресного вечера в салонах не говорят ни о чем ином, кроме опалы принца
Фуше не ограничился бюллетенем от 30 января, на разные лады тема его связи с Талейраном звучит в донесениях от 1, 3 и 7 февраля. А в бюллетене от 9 февраля он идет еще дальше: «Начал распространяться слух о том, — пишет Фуше, — что между Неаполем и Парижем устроено сообщение посредством эстафет для того, чтобы король Неаполя смог прибыть (в столицу) как можно быстрее и что министр полиции знал о тайне этого предприятия»{518}.
Наконец, эта тягостная для Фуше игра надоела и Наполеону. Оставшись как-то раз наедине с министром, император без обиняков спросил его: «Что бы вы сделали, если бы я погиб от пушечного ядра или вследствие какого-либо подобного происшествия?» — «Государь, — ответил Фуше, — я бы захватил в свои руки всю власть, которую бы только смог захватить для того, чтобы контролировать события, а не подчиняться им». — Промолчав несколько секунд, Наполеон кивнул, заметив: «В добрый час. Таковы правила игры»{519}.
Война с Австрией, на которую Наполеон ссылался как на причину своего досрочного отъезда из Испании, действительно началась в апреле 1809 г. Французская армия по обыкновению стремительно ворвалась в Германию, заняла Вену, но первое же серьезное столкновение с австрийцами закончилось для нее кровавым полупоражением в битве при Эсслинге (21–22 мая). «Битва при Эсслинге, — вспоминал Жозеф Констан, — была несчастьем во всех отношениях»{520}. Наполеон в бюллетене Великой армии объявил Эсслинг своей «победой», уверяя, что дальнейшим успехам французов воспрепятствовал «генерал Дунай» — лучший офицер австрийской армии{521}. Эта бравада мало кого обманула, и наименее обманутым из всех был Жозеф Фуше. Неудача при Эсслинге воскресила самые радужные надежды всех противников наполеоновского режима. Вновь заволновалась Вандея, стало неспокойно в Бельгии, оппозиционеры подняли голову в самом Париже. «Обстоятельства побудили меня серьезно задуматься над вопросом о слабости империи, у которой не было иной опоры, кроме силы оружия…», — писал Фуше{522}. В то время, как война в Германии затягивалась, а Пиренейский полуостров охватывало пламя герильи[78], англичане подготовили и в конце июля 1809 г. осуществили десантную операцию, захватив остров Вальхерн, расположенный близ берегов Зеландии. С этой акцией британского правительства совпала тяжелая болезнь министра внутренних дел Наполеона Крете, который, по отзыву современницы, «был человеком небольшого ума, но хорошим работником и очень точным исполнителем: а только это и было нужно императору»{523}. Когда император узнал, что Крете обречен, ибо болезнь его неизлечима, он произнес свой знаменитый монолог, приводимый Стендалем в «Жизни Наполеона»: «Так и должно быть. Человек, которого я назначаю министром, через четыре года уже не должен быть в состоянии помочиться. Это большая честь для его семьи, ее судьба навсегда обеспечена»{524}.
Наполеон поручил Фуше временно взять на себя заботу о министерстве внутренних дел, не оставляя своего нынешнего поста. «Никогда, — вспоминал Фуше, — я не обладал такой властью и такой большой ответственностью… в связи с важностью исполняемых мною функций, — отметил он, — я в некотором роде представлял собой премьер-министра…»{525}. Впрочем, Фуше, как всегда, лукавит. Чтобы продемонстрировать свою власть, ему вовсе не нужны чрезвычайные обстоятельства. Во время продолжительного отсутствия императора из Франции (историки подсчитали, что с начала Аустерлицкой кампании 1805 г. до возвращения Наполеона в Париж после Ваграма в 1809 г. он пробыл за границей 742 дня — ровно столько же, сколько и дома) министр полиции и так был, по существу, единственным человеком, ответственным за безопасность Франции. Министерство внутренних дел выполняло чисто административные функции. Именно Фуше издавал приказы об арестах и освобождениях, о надзоре, о военно-полевых судах и т. п.{526} По словам Жана Савана, «Фуше в действительности управлял страной. С ним советовались остальные министры. Фуше был… настоящим вице-императором»{527}.
Пристрастный и ненавидевший Фуше Савари пишет о том, что «император, не имея времени для избрания лица, способного заменить его (т. е. Крете), поручил Фуше… временно исполнять функции министра внутренних дел»{528}. Фраза Савари ничего не объясняет. Почему «не имеющий времени» Наполеон поставил во главе Министерства внутренних дел именно Фуше, а не любого другого министра, например Кларка? Ответ напрашивается сам собой: в экстремальных условиях, а именно такой была обстановка после захвата англичанами Вальхерна, «точные исполнители» типа Крете были бесполезны; требовался человек действия, способный проявить собственную инициативу и добиться ее осуществления. Фуше, несомненно, был таким человеком. Дальнейшие события показали, что Наполеон не ошибся, поручив ему ответственнейшую роль в создавшейся критической ситуации. «Он обладал, — писал о Фуше его ближайший помощник, — достоинством, чрезвычайно редким во времена Консульства и Империи. Придя к какому-либо решению, он
Фуше в своих мемуарах без ложной скромности писал: «Англичане появились в устье Шельды с грозной экспедицией, которая при условии более грамотного проведения могла бы вернуть успех нашим неприятелям и дать Австрии время собраться с силами. Я понял эту опасность. Наделенный на время отсутствия императора большей частью его полномочий… я пробудил энергию в совете, душой которого я был и (который) я заставил провести несколько серьезных мер. Нельзя было терять время: Бельгию следовало спасти. Войска, которыми можно было располагать, не были достаточны для того, чтобы обезопасить эту важную часть империи. Я распорядился, но без согласия императора, о том, чтобы в Париже и в нескольких северных департаментах был декретирован немедленный и чрезвычайный набор Национальной гвардии[79]. По этому поводу я направил всем мэрам Парижа циркуляр, в котором была следующая фраза: «Докажем Европе, что если гений Наполеона может придать блеск Франции, его присутствие необязательно для того, чтобы отразить врага…». Эта фраза и меры, которые были нами приняты, нанесли оскорбление Наполеону, который письмом, адресованным Камбасересу, приказал отсрочить набор в Париже, где к этому моменту ничего еще не было сделано, кроме назначения офицеров»{530}. Набор волонтеров в департаментах прошел успешно и дал 40 тыс. человек, необходимых для отражения вражеского десанта. «Давно уже Франция не представляла картину такого пылкого патриотизма, — вспоминал Фуше, — Во время своего путешествия на воды в Спа мать императора была настолько поражена этим, что по возвращении она поздравила меня по этому поводу»{531}. Фуше не только обеспечивает призыв достаточного числа национальных гвардейцев, необходимых для отражения английского десанта, но и назначает главнокомандующим войск, действующих на Севере, маршала Бернадота{532}. Бернадот только что прибыл из Австрии. Император ему не доверяет, и внезапное возвращение маршала с театра военных действий в тот момент, когда война далеко еще не окончена, достаточно красноречиво подтверждают этот факт. Фуше играет с огнем. Среди министров, раболепно исполняющих волю господина, он один позволяет себе действовать самостоятельно[80]. Трусость и угодничество людей, занимающих ключевые посты в наполеоновской администрации, резко контрастируют с решительностью министра полиции. 31 июля 1809 г. кабинет министров собирается на свое заседание. Председательствующий на нем архиканцлер империи Жан-Жак Режи Камбасерес в ответ на предложение Фуше призвать Национальную гвардию произносит примечательную фразу: «Месье Фуше, я не хочу потерять свою голову. Я направлю курьера к императору; нам надо дождаться его ответа»{533}. Фуше не ждет ответа. Вальхернская экспедиция англичан терпит провал, и главная заслуга в этом, без сомнения, принадлежит Фуше. «Во время Вальхернского сражения, — писал по этому поводу Бальзак, — он (Фуше) проявил себя подлинным военачальником, мудрым политиком и дальновидным государственным деятелем»{534}. «Наполеон сначала одобрил то, что было сделано (министром полиции)», — свидетельствует Демаре{535}. «Вы поступили очень хорошо, — пишет император Фуше, — что подготовили префектов к принятию мер относительно Национальной гвардии. Я написал вам для уведомления, что распорядился о призыве 30000 человек»{536}.
Официальным выражением благодарности властелина за оказанные империи услуги было присвоение Фуше титула герцога Отрантского (15 августа) и пожалование ему поместья в Неаполитанском королевстве. Возведение Фуше в герцогское достоинство, как уверяли друзья новоиспеченного «светлейшего», крайне польстило его самолюбию{537}. По-видимому, титулы казались Фуше смешными лишь до тех пор, пока он сам не стал их обладателем. Впрочем, Бурьенн утверждает обратное: «Из всех отцов Революции, — пишет он, — никто не имел такого презрения, как Фуше к своему титулу Отрантского герцога; он порадовался ему только однажды, но это было после падения Империи»{538}…
Когда чуть позже Фуше узнает, что англичане якобы хотят высадить новый десант на Средиземноморском побережье Франции, он приказывает префекту Марселя в 24 часа мобилизовать Национальную гвардию. Через неделю подобное распоряжение Фуше получают префекты центральных департаментов Франции. Наполеона не на шутку начинает тревожить ратный пыл министра полиции, и он пишет ему из поверженной Австрии: «Вы совершаете ошибку, приводя в смятение всю Францию… рассылая повсюду приказания «привести в состояние боевой готовности» Национальную гвардию… эти действия будоражат… Империю без всякой на то причины…»{539}. По приказу императора отряды Национальной гвардии распущены, а новым министром внутренних дел назначен Монталиве, занимающий до этого пост имперского министра мостов и дорог.
Только что закончившаяся Вальхернская эпопея имела для Фуше далеко идущие последствия. Чья-либо инициатива, самостоятельность не поощряются в государстве, где все подчинено воле одного человека. Кроме того, услуги, оказанные Фуше, слишком велики для подданного; этот подданный, «узурпировавший» функции суверена, кажется опасным. «Он (Наполеон), — писал Фуше в мемуарах, — никогда не простил ни Бернадоту, ни мне этой важной службы, а наша (т. е. его, Фуше, и Бернадота) близость более чем когда-либо была для него подозрительна»{540}.
Как и прежде, Фуше не удается завоевать доверие императора, но это его мало смущает. Министр полиции не сидит сложа руки, он интригует, ухитрившись найти доступ к людям весьма влиятельным. Частенько его можно встретить на великосветских раутах, званых приемах, балах. Его светлость герцог Отрантский «прост», «искренен» и «доступен»{541}. Он даже как-то слишком доступен и подозрительно прост. Он обо всем готов переговорить, охотно прислушаться к чужому мнению. Современники с удивлением отмечают его беспредельную болтливость, «деятельный, оживленный, всегда несколько озабоченный, болтливый, довольно лживый, поддерживающий известного рода откровенность, которая могла быть последней степенью хитрости, — пишет о Фуше г-жа де Ремюза, — он охотно хвастался, был склонен подвергать себя суждению других, рассказывая о своем поведении, и старался оправдать себя только пренебрежением известной моралью или равнодушием к известному одобрению»{542}. «Фуше имел с Императором сходство в том, — уверяет Бурьенн, — что он часто был очень нескромен; но он так прославился своею утонченною хитростью, что нескромность его вовсе ему не вредила. В нем предполагали такую привычку скрывать свои мысли, что люди, коротко его знавшие, принимали правду за искусную приманку, когда она выходила из уст его»{543}.