G.O.G.R.

Евтушенко Анна

– Как бы тебе ни хотелось остаться на свободе, Светленко, к сожалению, это невозможно, – донёсшийся из прихожей голос поверг Николая в трепет и заставил обмякнуть в тех руках, что не собирались его отпускать.

Ноги внезапно стали мягкие, как подогретый парафин, руки куда-то безвольно исчезли, в голове засела свинцовая тяжесть. Голос, этот жуткий могильный голос принадлежал адскому «рейхсфюреру» Генриху Артеррану. Коля ждал любого сражения. На своей несокрушимой парадигме он сейчас мог победить кого угодно. Но только не Генриха Артеррана. Генрих Артерран вошёл в кухню не

спеша, размеренной, уверенной походкой абсолютного победителя. Выглядел он, как всегда, безупречно – а как ещё может выглядеть Генрих Артерран? Поправив тёмные очки, он прошёлся взад-вперёд, заложив за спину длинные руки, а потом отдал своим чёрным громилам лаконичный приказ:

– Тащите его. Этого, – он кивнул на висящего в обмороке Черепаху. – Бросить!

Колю тот час же потащили на улицу. Он уже не вырывался, а просто тащился.

– Всё, замели, – констатировал один из трёх алкоголиков, что выпивали на лавочке у подъезда.

Колю грубо закинули в чёрный микроавтобус, и он уткнулся носом в пол.

Когда Пётр Иванович и Сидоров подъехали к дому Черепахи, они успели заметить, как со двора на шоссе выезжает некая чёрная машина. Ни Серёгин ни Сидоров не знали, что это за машина, потому что она не имела внешних опознавательных знаков – обычный чёрный микроавтобус. Не подозревая о том, что Коля уже утащен Генрихом Артерраном, они поднялись на второй этаж.

– А Черепаха жил вот тут… – пробормотал Сидоров, ткнув пальцем в ту из четырёх квартир, дверь которой была превращена в груду щепок каким-то страшным ударом.

– Да? – буркнул Серёгин и схватил свой подбородок. – Ну, давай, зайдём…

В убогой квартирке царил ужасный хаос. Вещи разбросаны, пол затоптан, дверь эта несчастная валяется щепками… В кухне на столе стояли две тарелки, наполненные посредственным супом из тушёнки, а на полу лежали три тела. Двое лежали неподвижно – видимо были оглушены. А третий – закрывал голову руками так, словно бы его собирались бомбить, и дрожащим голосом повторял:

– ОМОН… ОМОН…

– Черепаха! – узнал Сидоров этого дрожащего субъекта.

– ОМОН? – удивился Серёгин. Да, странный какой-то ОМОН – оставил этих троих тут валяться…

– Перевернём-ка его! – сказал Серёгин Сидорову.

Они вдвоём подхватили Черепаху под мышки, перевернули и усадили, прислонив спиной к стенке. Черепаха был испуган смертельно: весь перекошен, бел, как сама смерть, зарёван, дёргался в истеричных конвульсиях.

– Черепаха! – пихнул его Сидоров.

– Ы! – хрипато выплюнул Черепаха, закрывая ладонями совё трусливое лицо. – Он! Он!

– Кто – он? – уточнил Пётр Иванович.

– ОМОН! – булькнул Черепаха.

– Будем бить, – пригрозил Сидоров и почесал левой рукой правый кулак.

Черепаха не внял угрозе и совсем не испугался: слишком тяжела была та депрессия, в которую вогнал его неизвестно, кто. Мелкий преступник только дёрнул башкой и ещё горше зарыдал.

– Запугали… – буркнул Серёгин, окинув разнесенную кухню оценивающим взглядом. – Драка тут была, что ли?..

– Вещдок! – это Пётр Иванович заметил в углу складной ножик, который Коля вышиб у одного из крепышей Бобра. – Надо

этих двоих везти на базу, – определил он судьбу обоих крепышей, заворачивая ножик в носовой платок. – Установим личность и допросим. А ещё – надо будет по соседям помотаться – может, видели чего.

Сидоров во второй раз позвонил Казаченке и отвлёк его от кроссворда. Казаченко очень неохотно от него отвлёкся, поворчал-поворчал, да делать нечего: «служба и опасна, и трудна». Он оторвался от стула и поехал в Будёновский район.

Пётр Иванович и Сидоров, дожидаясь Казаченко, осматривали квартиру в поисках других следов странного «ОМОНа» Черепахи. Нет, больше нет следов: кажется, они «облапили» только кухню. Потом из подъезда в прихожую кто-то зашёл, Пётр Иванович подумал, что это Казаченко, и вышел ему навстречу. Он оказалось, то зашёл совсем не Казаченко, а некий неказистый бритоголовый тип, за которым «плыли» ещё два типа с такими же бритыми головами.

– Бобр! – определил за спиной Серёгина Сидоров.

Бобр был в розыске, но он отчаянно плевал на этот факт и продолжал отчаянно дебоширить и нарушать закон. Увидав перед собой вместо своих людей двоих незнакомцев, Бобр застопорился посреди дороги и вперил в них изумлённый взгляд своих бандитских бесцветных глазок.

– Милиция, – прояснил ситуацию Серёгин, вынув удостоверение. – Ты, Бобр, задержан.

– Уй! – булькнул Бобр, поняв, как же неудачно он зашёл, и собрался сбежать в подъезд.

– Стоять! – крикнул Сидоров и пустился в погоню.

Перед носом Бобра выросла богатырская фигура Казаченки, и бандит застопорился, словно его внезапно закопали в пол. Двое его охранников тоже остановили движение, и к тому же – подняли руки вверх, потому что боялись завязываться с милицией. Лучше уж в обезьяннике сутки перекантоваться, нежели мотать двадцать пять лет за то, что случайно зажмурил мента. А вот, Бобр не сдавался. Он размахнулся кулаком, целясь Казаченке в глаз, но Казаченко быстренько урезонил агрессора. Его рука была заломлена за спину, а нос уткнулся в пол.

– Многовато их, – почесал в затылке Казаченко, поняв, что шесть человек в его «Жигули» не влезут.

– Половину к тебе посадим, половину – к нам, – постановил Пётр Иванович, защёлкнув в наручники руки Бобра, что были по локоть в крови невинных.

Охранники Бобра – как битые, так и небитые – пошли сами, опасаясь прибавки к сроку, самого Бобра пришлось толкать, потому, что он не хотел идти и плевался ругательствами.

– О, ещё замели, – пространно сообщил один алкаш на лавочке своим двум приятелям, и опрокинул в рот стакан горькой.

Черепаху выносили на руках – он не мог идти сам – до того жестокая истерика свалила его с ног.

Когда же все бандиты были погружены и оставлены под охраной Казаченки, Пётр Иванович и Сидоров отправились опрашивать соседей Черепахи. В двух квартирах никого не было: на звонки и стук отвечала могильная тишина. А из третьей квартиры высунулась всклокоченная башка давешнего бражника. Когда Серёгин задал этой башке вопрос о том, что произошло в квартире соседа, та раскрыла рот и обдала застойным перегаром, а так же невменяемым криком: