Ганс и Грета

Шпильгаген Фридрих

Онъ отодвинулъ свчу, снялъ дрожащими руками, ружье со стены и осмотрелъ его со всхъ сторонъ. Лихорадоч¬ная веселость овладела имъ.

Онъ смялся про себя.

– Къ ног! Заряжай! Прицеливайся! ГІали! – Онъ вложить въ дуло шомполъ. Зарядъ былъ еще въ винтовке.

Гансъ устремилъ глаза на одну точку.

– А что, если я завтра утромъ пойду да застрлю Якова Кернера? Можетъ быть, лучше подождать, пока онъ пройдетъ мимо меня въ церковь, или лучше убить его, когда онъ вместе съ ней будетъ возвращаться оттуда? Или пойти поохотиться на оленей въ лсъ? Вдь называюсь же они меня браконьеромъ и моего отца тоже? Зачмъ же мне быть лучше моего отца? Клаусъ увидитъ, какъ я съ ними раздлаюсь! А тамъ стану копить деньги,

куплю себе домикъ съ землей и, на зло ей, женюсь на Анн.

Его мысли путались. Ему представлялось, что передъ нимъ стоитъ Грета, потомъ она превратилась въ Анну, и наконецъ въ оленя, бгущаго по Ландграфскому ущелью! Свча догорала. Гансъ едва усплъ завернуть ружье и вс принадлежности въ дырявый лоскутъ сукна и спрятать его за тесовой обшивкой на чердак, гд лежалъ еще до сихъ поръ его дтскiй самострлъ. Потомъ онъ ощупью воротился въ свою комнату, бросился, не раздваясь, на постель и заснулъ крпкимъ сномъ, измученный боле непривычнымъ душевнымъ состояніемъ, нежели предъидущей попойкой.

IX.

Вс разбранили Ганса бродягой и лнтяемъ, когда булочникъ отказалъ ему отъ мста, и никто въ деревн не хотлъ нанять его въ работники; теперь же, когда онъ нашелъ себ работу на мельниц Эрнеста Репке, это опять имъ было не понутру. Говорили, что у Репке не станетъ служить ни одинъ честный работникъ. Г. Репке мало-по-малу разсчиталъ, или скоре, разогналъ всхъ деревенскихъ парней и нанялъ себ работниковъ даже не изъ сосднихъ деревень, а откуда-то издалека. Если Репке длалъ теперь исключенiе въ пользу Ганса, то онъ, врно, иилъ на это свои причины. Люди, обладающіе живымъ воображеніемъ, утверждали даже, что на гипсовую мельницу поступали съ костомольни кости, которыя скоре годились бы на кладбище, чмъ на мельницу.

Дошло до того, что всякій, кто проходилъ мимо мельницы и слышалъ раздающійся тамъ шумъ колесъ, испытывалъ невольный ужасъ и бормоталъ про себя краткую молитву.

Гансу самому была не посердцу его новая работа. Одна крайность и твердое намреніе не покидать деревни, пока все не поршится, заставили его обратиться къ Репке и привязывали къ этому мсту!

Работа сама по себ была легкая. Часто по цлымъ днямъ нечего было длать, когда мельница останавливалась по недостатку воды, матеріала, или вслдствіе какого-либо поврежденія въ поставахъ, полусгнившихъ, какъ и все строеніе. Въ такіе дни, Гансъ работалъ на дому у Репке, въ томъ самомъ сара, гд когда-то кололъ дрова. Въ эту пасмурную осеннюю пору и на двор было невесело. Изрдка показывалось тамъ человеческое лицо; только черный густой дымъ по прежнему разстилался изъ трубы по двору, да старая кошка сидла противъ дровянаго сарая и, не шевелясь, караулила добычу. Гансъ привыкалъ къ этой обстановк; онъ машинально рубилъ дрова и могъ по цлымъ часамъ просиживать на мельниц и смотрть, какъ колеса толчеи, съ убійственнымъ однообразіемъ, поднимались и опускались одно за другимъ, потомъ опять поднимались и опять опускались: тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! тукъ! Третья толчея всегда стучала немного громче другихъ. Сначала это было пріятнымъ разнообразіемъ для Ганса, но скоро ухо его привыкло къ этому звуку и не отличало уже его отъ другихъ.

Прежняя веселость его исчезла: онъ не свисталъ боле, не плъ, не строилъ воздушныхъ замковъ и совершенно утратилъ убжденіе, поддерживавшее его среди всхъ превратностей жизни, – убжденіе, что Гансъ – удалая голова и молодецъ на вс руки. Военные начальники не разъ ему замчали, что у него большой недостатокъ, – онъ не уметъ держать языкъ за зубами! Но если этотъ недостатокъ и принесъ ему много горя въ жизни, зато теперь онъ окончательно исправился отъ него.

Онъ ни съ кмъ не говорилъ ни слова, даже съ Клаусомъ, котораго часто встрчалъ, идучи на работу или возвращаясь съ нея. Онъ упрекалъ себя въ неблагодарности къ старику, который одинъ во всей древн, принялъ

въ немъ участіе, но не могъ побдить себя. Онъ просто боялся Клауса и всячески избгалъ его. Ему невольно вспоминался виднный имъ сонъ: – ружье отца и убитый олень, лежавшіе въ тележк Клауса.

Этотъ сонъ внушалъ ему тмъ большій страхъ, что теперь онъ зналъ положительно, что старикъ былъ замшанъ въ браконьерство, которое, по словамъ лсничаго Бостельмана, съ каждымъ днемъ принимало все большіе и большіе размры. Гансъ былъ увренъ, что старикъ отправлялся по ночамъ съ своей телжкой на мста, заране указанный браконьерами, нагружалъ телжку дичью и доставлялъ ее барышникамъ, скрывающимся Богъ Всть гд, по сосднимъ деревнямъ и мстечкамъ.

Дло можно было вести тмъ боле безопасно, что три или четыре сосднія деревни примыкали къ лсу, и въ одной изъ нихъ всегда можно было укрыться отъ преслдованій полиціи и лсничихъ.

Гансъ теперь зналъ, кто крадетъ дичь въ лсу. Онъ нсколько разъ видлъ, какъ Репке и Клаусъ, встрчаясь гд-нибудь въ такомъ мст, гд они думали, что ихъ никто не видитъ, перешептывались между собою, – а чуть только кто-нибудь подходилъ къ нимъ, длали видъ, что не знаютъ другъ друга. Богачъ Репке браконьеръ,- это немыслимо! Но находились же и такіе люди, которые утверждали, что Репке прежде обгладываетъ кости, а потомъ уже ихъ отсылаетъ на мельницу!

Всегда суровый и молчаливый, Репке былъ съ Гансомъ ласковъ и привтливъ, и тотъ думалъ, что это происходитъ оттого, что у хозяина не совсмъ чиста совесть. Гансъ же, имя чистую совесть, былъ молчаливъ и рзокъ со всми безъ исключенія.

Да, Гансъ имлъ чистую совесть. Онъ не былъ браконьеромъ и не хотлъ сделаться имъ, хотя теперь это было бы ему очень легко. Онъ поклялся Грет, что ей не придется никогда краснть за него, и онъ сдержитъ данное ей слово, хотя она и измнила ему, и растерзала его сердце. Но зачмъ ему говорить всмъ о томъ, что онъ нашелъ ружье отца? Что кому за дло? Когда онъ поклялся, что не знаетъ, где находится ружье, онъ этого дйствительно не зналъ; а теперь, когда оно нашлось, никто и не спрашиваетъ его. Разв онъ былъ обязанъ идти и всмъ сообщать о находк? Это было бы глупо! Да и кто повритъ ему, что онъ и прежде не зналъ мста, гд было спрятано ружье, тогда какъ знаетъ его теперь? Пусть ихъ поищутъ!

Дома, рано или поздно, ружье бы нашли, да и крысы могли бы изгрызть его кожаный чахолъ; а тамъ на вершине горы, въ лсу, въ дуплистой сосн, его не станутъ искать, да и крысы тамъ не водятся. А если ему станетъ слишкомъ тяжело на сердц, онъ взберется туда, на гору, и выстрлъ звучно раздастся въ Ландграфскомъ ущельи! И ляжетъ между соснами Гансъ, вытянувшись во весь ростъ, недостанетъ лишь кусочка черепа, а остальнымъ пусть полакомятся лисицы!

Мысль застрлить Кернера не приходила ему боле въ голову, а если и приходила, то онъ сейчасъ же прогонялъ ее отъ себя, повторяя нсколько разъ «Отче нашъ.»

– Это грхъ и глупость! – говорилъ Гансъ. – Если бы онъ первый напалъ на меня, тогда другое дло; но выстрлить въ него изъ-за угла, чтобы онъ упалъ ничкомъ, вытянувшись во весь ростъ, прямо на свое толстое глупое лицо!… Фи, Гансъ! ты этого не сдлаешь! Выбей эту дурную мысль изъ головы. Покончить съ собой, – это другое дло! Это тоже смертный грхъ, говоритъ пасторъ. Да разв онъ знаетъ, что у меня на сердц? Вдь онъ не сидлъ въ моей кож!

Гансъ въ прошлое воскресенье, въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ воротился, пошелъ въ церковь, чтобы своими ушами слышать оглашеніе о предстоящемъ брак Греты и Якова Кернера. Греты не было въ церкви, и хорошо что не было: Гансъ не выдержалъ бы. Когда съ церковной кафедры провозгласили имена жениха и невсты, ему показалось, что кровля церкви обрушилась на его голову, и онъ поспшно выбжалъ на улицу, причемъ иные замтили, что лукавый не допускаетъ своихъ врныхъ слугъ въ храмъ Божій, а вытаскиваетъ ихъ оттуда за волосы.