Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

* * *

Время льется даже в тесные этажи души подвальные, сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные.

* * *

В наслаждениях друг другом нам один остался грех: мы садимся тесным кругом и заводим свальный брех.

* * *

Вдруг то, что забытым казалось, приходит ко мне среди ночи, но жизни так мало осталось, что

все уже важно не очень.

* * *

Я равнодушен к зовам улицы, я охладел под ливнем лет, и мне смешно, что пес волнуется, когда находит сучий след.

* * *

Время шло, и состарился я, и теперь мне отменно понятно: есть у старости прелесть своя, но она только старости внятна.

* * *

С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив; тут сюжет уникального кроя: сам читатель — убийца героя.

* * *

Друзья уже уходят в мир иной, сполна отгостевав на свете этом; во мне они и мертвые со мной, и пользуюсь я часто их советом.

* * *

Два пути у души, как известно: яма в ад или в рай воспарение, ибо есть только два этих места, а чистилище — наше старение.

* * *

Ушел кураж, сорвался голос, иссяк фантазии родник, и, словно вялый гладиолус, тюльпан души моей поник.

* * *

Не придумаешь даже нарочно сны и мысли души обветшалой; от бессилия старость порочна много более юности шалой.

* * *

Усталость сердца и ума — покой души под Божьим взглядом; к уставшим истина сама приходит и садится рядом.

* * *

Отныне пью лишь молоко. Прости, Господь, за опоздание, но только старости легко дается самообуздание.

* * *

Томлением о скудости финансов не мучаюсь я, голову клоня; еще в моей судьбе немало шансов, но все до одного против меня.

* * *

Кипя, спеша и споря, состарились друзья, и пьем теперь мы с горя, что пить уже нельзя.

* * *

Я знаю эту пьесу наизусть, вся музыка до ноты мне известна: печаль, опустошенность, боль и грусть играют нечто мерзкое совместно.

* * *

Болтая и трепясь, мы не фальшивы, мы просто оскудению перечим; чем более мы лысы и плешивы, тем

более кудрявы наши речи.

* * *

Подруг моих поблекшие черты бестактным не задену я вниманием, я только на увядшие цветы смотрю теперь с печальным пониманием.

* * *

То ли поумнел седой еврей: мира не исправишь все равно, то ли стал от возраста добрей, то ли жалко гнева на гавно.

* * *

Уже не люблю я витать в облаках, усевшись на тихой скамье, нужнее мне ножка цыпленка в руках, чем сон о копченой свинье.

* * *

Тихо выдохлась пылкость источника вожделений, восторгов и грез, восклицательный знак позвоночника изогнулся в унылый вопрос.

* * *

Весь день суетой загубя, плетусь я к усталому ужину, и вечером в куче себя уже не ищу я жемчужину.

* * *

Сейчас, когда смотрю уже с горы, мне кажется подъем намного краше: опасности азарт и риск игры расцвечивали смыслом жизни наши.

* * *

Читал, как будто шел пешком, и в горле ком набух; уже душа моя с брюшком, уже с одышкой дух.

* * *

Стареть совсем не больно и не сложно, не мучат и не гнут меня года, и только примириться невозможно, что прежним я не буду никогда.

* * *

Какая-то нечестная игра играется закатом и восходом: в пространство между завтра и вчера бесследно утекает год за годом.

* * *

Нет сил и мыслей, лень и вялость, а мир темнее и тесней, и старит нас не столько старость, как наши страхи перед ней.

* * *

Знаю старцев, на жизненном склоне коротающих тихие дни в том невидимом облаке вони, что когда-то издали они.

* * *

Кто уходит, роль не доиграв, словно из лампады вылив масло, знает лучше всех, насколько прав, ибо Божья искра в нем погасла.

* * *

Былое сплыло в бесконечность, а все, что завтра, — темный лес; лишь день сегодняшний и вечность мой возбуждают интерес.

* * *

Шепнуло мне прелестное создание, что я еще и строен, и удал, но с нею на любовное свидание на ровно четверть века опоздал.