Гарри Поттер и Орден Феникса (Анна Соколова)
Шрифт:
Он сказал и почему-то взглянул на стол преподавателей. И возникло престраннейшее чувство, что Дамблдор следил за ним еще секунду назад, но когда Гарри посмотрел на него, тот уже, с виду увлеченно, переговаривался с профессором Флитвиком.
— Интервью? — визгливее и пронзительнее, чем обычно, повторила Амбридж. — Что значит интервью?
— Значит, что журналист задавал мне вопросы, а я на них отвечал, — пояснил Гарри. — Вот…
И он бросил перед ней экземпляр «Экивокера». Амбридж схватила и вытаращилась на обложку. Ее рыхлое бледное лицо пошло мерзкими багровыми пятнами.
— Когда вы это сделали? — дрогнувшим голосом спросила она.
— В прошлые выходные в
Разъяренно сверкая глазками, Амбридж уставилась на него, журнал затрясся в коротеньких пальцах.
— Больше никаких походов в Хогсмед вам не будет, мистер Поттер… — просипела она. — Да как вы посмели… как вы могли… — она хватала воздух, как выловленная из воды рыба. — Я все учу и учу вас не врать! Но видимо надпись так и не закрепилась! Пятьдесят баллов с Гриффиндора и еще одна полная неделя взысканий!
Прижав «Экивокер» к груди, она зашагала прочь, все молча провожали ее глазами.
Этим же утром по всей школе, в коридорах и классах, а не только на досках объявлений Домов, появились огромные плакаты.
Отчего-то всякий раз, натыкаясь на очередной плакат, Гермиона расцветала от счастья.
— Чему же ты так радуешься? — удивился Гарри.
— Гарри, ты что, не понимаешь? — Гермиона перевела дыхание. — Подумать только, она умудрилась сделать именно так, чтобы все до единого в этой школе прочли твое интервью: она запретила его читать!
Похоже, Гермиона оказалась абсолютно права. Хотя Гарри не увидел нигде и уголка «Экивокера», но к концу учебного дня вся школа цитировала фрагменты из его интервью. О нем шептались и в переменах перед кабинетами, и во время обеда, и после занятий, Гермиона рассказала, что даже в женском туалете, куда она заскочила перед Древними Рунами, переговаривались об этом из кабинки в кабинку.
— Потом они меня заметили, они же знают, что мы с тобой знакомы, и просто замучили меня вопросами, — с сияющими глазами призналась Гермиона Гарри. — Мне кажется, они тебе поверили, правда-правда, наконец-то ты их всех убедил!
А тем временем профессор Амбридж шныряла по школе, наугад останавливала учеников и требовала вывернуть карманы и показать все книги: Гарри понял, что она ищет копии «Экивокера», но ученики ее опередили. Страницы с интервью Гарри были заколдованы так, чтобы либо выглядеть фрагментами учебников, на случай, если их захочет прочесть кто-нибудь посторонний, либо магическим образом становились чистыми листами, пока хозяин не захочет перечитать. Вскоре интервью прочли едва ли не все до единого.
Преподавателям, разумеется, в соответствии Декретом об образовании № 26, упоминать интервью запрещалось, но, тем не менее, они находили способы выразить свое отношение к произошедшему. Профессор Спраут добавила двадцать баллов Гриффиндору за то, что Гарри принес ей лейку; восторженный профессор Флитвик в конце урока Чародейства сунул Гарри коробочку пищавших сахарных мышек, шепнул «Тс-с!» и быстренько отошел; профессор Трелони на Прорицании, разразившись истеричными рыданиями, провозгласила ошеломленному классу
Но больше всего Гарри осчастливила Чо, когда следующим днем догнала его по дороге на Трансфигурацию. Не успел он ничего сообразить, как она взяла его за руку и шепнула на ухо: «Прости меня, правда, правда. Это интервью было таким смелым… я от него даже расплакалась».
Гарри посожалел, что Чо опять нашла повод поплакать, но очень обрадовался, что они прервали молчанку, а еще больше тому, что на прощание она быстро поцеловала его в щеку. И к удивлению Гарри, едва он подошел к классу Трансфигурации, его ждала еще одна нежданная радость: из толпы навстречу вышел Шеймас.
— Я просто хочу тебе сказать… — пробормотал Шеймас, глядя на Гарри куда-то в область левого колена, — …я тебе верю. Я послал своей маме копию этого журнала.
Если для полного счастья Гарри чего-нибудь и не хватало, так это реакции Малфоя, Краббе и Гойла. И тем же днем он увидел, как они, склонив друг к другу головы, сидят в библиотеке; с ними был еще один мальчик, долговязый, Гермиона шепнула, что его зовут Теодор Нотт. Пока Гарри искал на полках книгу по Частичному Устранению, все четверо оглядывались на него: Гойл с угрожающим хрустом сжимал кулаки, а Малфой с неприкрытой мстительностью нашептывал что-то Краббе. Почему они вели себя так, Гарри было понятно без слов: всех их отцов он назвал в числе Искушённых Смертью.
— Самая прелесть, — радостно зашептала Гермиона, когда те ушли из библиотеки, — что им и возразить-то нечего, нельзя же признаться, что они читали статью!
В довершение всего за ужином Луна сказала Гарри, что ни разу еще выпуск «Экивокера» не распродавался так быстро.
— Папа переиздает тираж! — возбужденно выпучила глаза Луна. — Он и сам не может в такое поверить, говорит, что, похоже, твое интервью заинтересовало людей гораздо больше, чем Мяторогие Храпсы!
На этот вечер Гарри стал героем гриффиндорской гостиной. Плюнув на последствия, Фред и Джордж наложили на обложку «Экивокера» Увеличительные чары, повесили ее на стену, и теперь все прения шли под чутким присмотром гигантской головы Гарри, которая периодически громогласно изрекала что-нибудь вроде «МИНИСТЕРСТВО ОБАЛДЕЛО» или «ЗАКУСИ ДЕРЬМОМ, АМБРИДЖ». Гермиона ничего смешного в этом не нашла, сказала, что голова мешает сосредоточиться и, в конце концов, вышла из себя и засветло отправилась спать. Пару часов спустя Гарри пришлось согласиться, что плакат не так уж забавен, особенно когда Говорильные чары ослабли, и голова все чаще и все пронзительнее принялась выкрикивать бессвязные «ДЕРЬМО», «АМБРИДЖ» и прочее. У Гарри даже голова разболелась, и шрам опять начал противно пульсировать. Отказавшись в несчетный раз вспоминать свое интервью, под всеобщие возгласы разочарования сидящих вокруг, Гарри объявил, что ему во что бы то ни стало пора спать.
Когда он поднялся, спальня была еще пуста. Гарри на секунду прижался лбом к холодному оконному стеклу рядом с кроватью — шраму стало полегче. Потом разделся и залез в постель, мечтая, чтобы голова перестала болеть. Вдобавок его слегка подташнивало. Он повернулся на бок, закрыл глаза и тут же заснул…
И очутился в темной, наглухо зашторенной комнате, освещенной единственным канделябром. Руками он стискивает спинку кресла перед собой. На темном бархате кресла, бледные, словно много лет не видели дневного света, с длинными пальцами, руки напоминают больших белых пауков.