Gelato… Со вкусом шоколада
Шрифт:
— Я не лечусь, Велихов, — Мишка продолжает. — С меня хватит! Ни хера всё равно не помогает, а я трачу оставшийся жизненный ресурс на восстановление после очередного курса «волшебной» терапии. Я хочу прожить причитающийся мне остаток, сцепив зубы и улыбаясь каждому дню, но не под капельницами с бурдой и иглами толщиной с мой палец, от которых у меня стабильная омерзительная рвота и ничем не перебиваемый металлический привкус во рту, словно я сам себя жру. Кровь из десен, языка и щек… ГРИША! — орет мой лучший друг. — Ты понимаешь, что я говорю?
Чем я могу помочь?
— Егор… Егор… — хрипит мне в шею лучший друг. — Ты хороший человек, Велихов.
— Замолчи, — произношу сквозь зубы.
— Не бросай парня. Присмотри за ним. Эта сучья свадьба-а-а-а…
Мишка — отличный отец, а я прекрасно вижу, как сильно он переживает за своего ребенка. Вероятно, в тот день он успокаивал себя мыслью и торжественным событием, которое плясало где-то рядом, считал, что его единственный мальчишка, наконец-то, выбрал женщину, с которой готов связать свою жизнь, стать ей верным мужем, построить собственную семью, затем родить детей и… Посадить дерево и отгрохать теплый дом! Свить собственное гнездо.
— Миш…
— Ты спрашивал, как у него дела? Как мой Егор? Правду хочешь? Тебя интересуют только факты, а сам сплетнями питаешься. Боишься у него спросить, потому что чувствуешь вину. Твой Петька сбил девчонку с панталыку…
Зачем он так? За что?
— Да! Да! Сука, на х. й! Егор переживает. Он переживает! Потому что она разбила ему сердце, Велихов. Я уверен в этом. Вот тебе неопровержимый факт. Тоня ударила наотмашь по лицу моего сына, своей крохотной ладошкой дала пощечину мужчине, который в нее по глупости влюбился и, как полагается, решил жениться. Порядочность, похоже, не в цене. Я, дурачок, плохо сына воспитал. Желаешь, старик, узнать, как я называю эту сучью мелочь, сцепив зубы, чтобы, не дай Бог, вслух не заорать, когда вижу, как он возвращается домой и закрывается в собственной комнате? Он там, блядь, работает или за этой все еще страдает? Ему гулять надо и трахать девок, искать еще одну любовь, а Мантуров штудирует блядский кодекс. Идиот! А она мелкая дрянь, сумасшедшая, глупая мокрощелка…
Нет! Она ведь дочь еще одного друга. А значит, почти святая девочка, в которую влюблен мой сын… Влюблен странно и очень дико! Как будто о-д-е-р-ж-и-м-о!
— Не надо, Мишаня. Дай Егору время. Слишком мало…
— «Мишаня»? «Мало»? «Дай время»? Оно есть у меня, ты об этом подумал, когда что-то вякнул? А? Что оборвался и затих?
— Перестань, — сильнее стягиваю руки и крепче прижимаю к себе Ланкевича. — Ты злишься, потому что…
— А вот и знаменитое адвокатское двуличие подкатило. Играешь за две команды, Гришок? Друзья детства и по прибыльной работе. Это тяжело, наверное. Не ссы, Велихов, со мной скоро будет все ясно. Я живой труп. Потерпи годок…
— Прекрати!
—
— Извини! — вытягиваю губы в жесткую линию, впиваюсь пальцами в обивку заднего сидения и безумно пялюсь в глаза того, кому и сочувствую, и за кого переживаю, и с кем тысячу, возможно, лет дружу. — Извини нас. Из… — заикаюсь и тут же исправляю окончание. — Извините нас. Миш…
— Не бросай моего ребенка, Гриша, — прикрыв глаза, раскачивается, словно находится в жутком трансе. — Не бросай Мантурова Егора Михайловича. Помни, что он Ланкевич, он мой сын. Все, все, все! Закончим на этом, — двигается задницей по скрипящей коже, пока не упирается спиной в дверь и угол между спинкой кресла.
Его ремень безопасности странно обмякает, словно теряет эластичность, а оттенок кожи Мишкиного лица повторяет цвет обивки кресел автомобиля представительского класса, в котором мы с ним сидим, пытая друг друга откровениями.
«Мне жаль… Извините… Я обещаю… Не волнуйся… Он переживет…» — давлюсь словами, талдычу только эти фразы, и рассматриваю облик друга, словно запоминаю его таким, каким он здесь и сейчас для меня есть, ведь рак в скором времени его сожрет, а я его тогда, наверное, забуду…
— Привет, Тосик! — опираюсь согнутым локтем и боком на прилавок, за которым стоит смеющаяся, но все же чем-то перепуганная Ния.
— Добрый вечер, дядя Гриша, — водит указательным пальчиком по столу, быстро оборачивается, кого-то сзади ищет, затем снова возвращается ко мне лицом.
— Как твои дела?
— Все хорошо.
Тоня убирает руки за спину, отходит от расчетного прилавка, обходит возвышение и идет ко мне.
— А вы сегодня один? — встав на носки, заглядывает мне за спину, а потом бросает взгляд поверх плеча.
— Угу, — растягиваю рот в улыбке и блуждаю глазами по ее фигуре.
Она очень похожа на…
На ту! На ту взрослую женщину из тех безоблачных времен, когда мы были молоды, слишком непоследовательны и ни черта неудержимы, когда мы самозабвенно влюблялись, потом неистово любили «только лишь одну», страдали от непонимания, отказов, и своим страданием жадно питались и с улыбкой на губах всем этим наслаждались. На мать Сергея, на ту женщину, которую боготворили сыновья и сильный муж на руках носил. В той исчезнувшей далекой жизни. Антония с ней почти одно лицо, тот же невысокий рост и похожая щуплая фигура. Как я только раньше этого не заметил?
— Вам что-то предложить? — распускает шарм, подключая сленг милой продавщицы, работающей за небольшой процент.
— Зефир, Тосик. Помоги мне с выбором, пожалуйста.
— Конечно-конечно. С радостью, Григорий Александрович.
Ланкевич ошибается. Он ни в чем не прав, а Смирнова не такая, она не та, какой он ее со зла назвал.
Ния поворачивается и направляется в сторону витрин, которые любит обносить Черепашка, когда лично посещает «Шоколадницу»:
— Тетя Наташа здорова? — оглядывается на идущего меня.