Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

— Вы ведь были без защиты, — головой качает удрученно.

— И что?

— А то, что даже карандашом можно вынуть глаз и навсегда остаться инвалидом.

— У тебя богатая фантазия, отец, — подмигиваю и щурюсь, укладываясь щекой в его ладонь.

— Это жизненный опыт.

— Ну да, а еще родительский инстинкт, — с первым, безусловно, соглашаюсь и, конечно, добавляю пять копеек от себя.

— Да. Последнее тебе, мой мальчик, не понять.

— Расскажи-ка лучше, — отстраняюсь и выравниваю собственное положение, телом подбираюсь

и выстраиваю пытливый зрительный контакт, — как ты дважды умудрился оказаться там, где не должен быть вообще.

— Дважды?

— «Шоколадница» и санитарная инспекция. Вспоминаешь? Ты находился в машине, но внутрь не заходил, пока там шныряли идиоты в белых пластиковых комбинезонах с ватными палочками наголо. А про сегодняшнее ты и сам прекрасно знаешь. Подробности не стану сообщать. Но, хоть убей, совсем не помню, чтобы сообщал кому-то адрес места встречи и уж точно не нуждался в рефери или спасителе. Ты виноват в моем поражении, потому как отвлекал меня.

— Здрасьте, приехали! Я виноват, что ты опустил руки и просто отходил, пока Егор тебя размашисто полосовал? Ты не защищался, между прочим. Ничего не хочешь объяснить?

— Похоже, денюжку на меня поставил, а из-за демарша выбранной тобой «лошадки» много потерял?

— И все же! — грозно рявкает на меня.

— Начнем, пожалуй, с тебя. Что ты делал возле магазина в тот день?

— Все очень просто, — отец почесывает средним пальцем бровь. — Мишка попросил присмотреть за Егором. Очередной курс химии выбил его из рабочей колеи. Он волновался за своего ребенка, у которого — согласись, пожалуйста, — в последнее время все идет не очень.

— Мне пожалеть его? — ощутимо вздрогнув, слишком острую язвительность несу. — Приголубить и почесать за ушком? Бабу ему найти, чтобы так сильно не убивался за той, которая никогда не будет с ним.

— Ты об этом позаботишься?

— Нет! — шиплю.

— Не нужно подобной жалости, Велихов. Ты предвзят и очень ослеплен.

— Отец-отец-отец, — разрабатывая шею, вращаю головой.

— Тем более что я об этом не прошу. Всего лишь отвечаю на поставленный тобою вопрос. Друг попросил об одолжении, я оказал услугу.

— Некачественно. Мантуров, видимо, уходил из-под наблюдения. Шпион ты, папа, никакой.

— Трудно! Трудно, твою мать, разговаривать с тобой. Слышишь только свой голос? Твоя правда, против моей или чьей-либо всегда на первом месте, являясь непререкаемой истиной. Бля-я-я-я-ядь, в последней инстанции. Да? Да? Чего притих?

— Отец, отец, нам по тридцать лет, а ты говоришь «ребенок». Ланкевич так и сказал:

«Присмотри, дружочек, за моим недоразвитым сынишкой»?

Извини, но в это ни за какие деньги не поверю! Не раздувай мехи, не сотрясай воздух жалкими попытками свалить все на отсутствующего здесь умирающего партнера. Не поверю в это. Григорий Велихов пасет «ребенка», у которого уже уакающие детишки в тестикулах звенят. А это значит, что ты следил за мной?

— Не намерен

объяснять, — перекрестив руки на груди, отрезает. — Я был там потому, что…

— Мантурова пас! — вывод самолично выдаю, задрав надменно подбородок. — Все понятно!

— Как угодно, Петр.

— Ладно-ладно. Ре-бе-нок! — ухмыляясь, издевательски копирую одно-единственное слово. — А сегодня кто тебя об одолжении попросил?

— Не язви, — теплеет, растягивая рот в доброжелательной улыбке, спокойно продолжает. — Я был на треке, Петр. Видел вас с Горовым, а потом…

— По-твоему, это не является встреванием в личную жизнь постороннего человека? У тебя есть предписание, ордер? Ты выполняешь чье-то поручение или…

— Ты не идешь с нами на контакт. Другого выхода не оставалось. Я не мешал тебе, а просто…

— За мной хвостом ходил, — заканчиваю исподлобья.

— Не буду извиняться. Даже в судебном порядке не заставишь.

Нет слов! Самый настоящий ад! Пиздец, ей-богу… Собственный отец устроил игру в кошки-мышки. Так волновался и переживал, что готов был залезть ко мне в трусы и сунуть нос, куда не надо. Почти профессионально организовал наружку, которую лично и спалил. Увы, все те же пресловутые два раза.

— Я могу попросить тебя об одолжении? — замедленно произношу и пялюсь в одну точку, повисшую на противоположной стене за мужским плечом.

— Да.

— Не говори маме о том, что случайно узнал. Не говори ей, пожалуйста, о том, что я был болен. А самое главное, не сообщай чем и как так вышло. Выдержишь? Обещаешь?

— Считаешь, что твой диагноз настолько мерзок и постыден, что она побрезгует или откажется от собственного ребенка? Зачем вообще такая скрытность? Тяготы легче переносить, когда ты не один, а с кем-то.

— Стыдно другое, папа.

— Петр, ты слышишь меня?

— Да.

— Болеть — не стыдно. Диагноз не принципиален, зато важна поддержка. И потом, — он поджимает губы, — мне показалось, что Ния, — вдруг замолкает и, взглянув на меня, пытается понять, не нарушает ли он с большим трудом сокращенную до мизера дистанцию, которую я запросто могу снова увеличить, если посчитаю его вмешательство ненужным или… Аморальным, — была уязвлена не тем, что ты нездоров, а тем, что…

— Обманул, — все в точности словами и кивками подтверждаю.

— Так чего ты так стыдился, что не мог выдавить несколько важных слов, от которых многое зависело? В тот момент, конечно. На самом деле, считаю, что это…

— Отец-отец, ты, видимо, ни хрена не понимаешь.

— Ну, так расскажи. Времени полно. Вечер однозначно твой!

Он собирается, приготавливаясь меня внимательно послушать. А мне, на самом деле, нечего ему сказать. Не так все должно было произойти. Я бы самостоятельно восстановился, окончательно поправился, прошел через все с улыбкой на своем лице, шутя, смеясь, лукавя. Никто бы ни о чем не узнал. Перелистнул страницу и дальше пошагал. А так…