Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

— Что я? — распахиваю глаза.

— Как это было у тебя?

— Что именно?

— Как ты сделал маме предложение?

— Петь… — кривлюсь и отступаю на несколько шагов назад.

— Ты начал, я лишь поддержал.

— Люська помогла, — мечтательно улыбаюсь, вспоминая, как цеплял блохастой твари на ошейник колечко для Наташи.

— Лючи? — у сына еще сильнее раскрываются глаза. — Каким образом?

— Была моей посланницей.

— То есть?

Я сделал предложение жене в литературном чате в присутствии хрен знает

скольких женщин, каждая из которых мечтала о своем личном счастье, а повезло в тот день одной, той, которую я потом назвал своей женой.

— Не спрашивай, — отрицательно мотаю головой.

— Помнится мне, что вы с Лючией не сильно ладили.

Еще бы! Овчарка позволяла и шла на многое по отношению ко мне. Стоит ли сейчас вспоминать уничтоженные ее зубами туфли и портфели, обоссанные документы, на которых она ставила свою визу, обильно заливая их мочой? А воровство продуктов исключительно из моих тарелок, а игры по ночам с моей рукой, нечаянно и неудачно свесившейся с кровати, а ревность, когда я целовал не ее?

— Это было до моей женитьбы на другой.

— На другой? — сын настораживается.

— Она ревновала меня к твоей матери. За это мстила.

— Я помню, — сын обнимает мое плечо и подходит ближе. — Па?

— М? — теперь, по-видимому, мой черед отводить глаза.

— Мне кажется, что я всю жизнь искал только ее. Как такое может быть?

— … — теперь шумно забираю воздух и прикрываю почти слезящиеся глаза.

— Она ведь была все время здесь. Я уезжал, я менял место жительства, я женился на Эле, я третировал Смирнову, я ведь ненавидел ее.

— Ненавидел? — опять сознанием оживаю.

— Почти клял и желал ей…

— Дела! — в недоумении открываю рот.

— Я вернулся и тут же задался очень нехорошей целью…

— Какой? — не дав продолжить, молниеносно перебиваю.

— Хотел уничтожить ее, раздавить, растоптать, обанкротить «Шоколадницу». Я пас ее, следил, пугал, устраивал неоднозначные встречи. Она натерпелась… Я признался ей два дня назад в своих планах. Сказал о том, что изначально было на кону, но…

— Петя-Петя… Ты, как твой дядька, твою мать! Не могу поверить, — запускаю пятерню, тормоша волосы, — в жизни нет прошедшего времени. Оно, блядь, циклично! Ты был с Тоней до…

— Что?

— У тебя были с ней отношения? До всего этого!

«Скажи „да“, скажи мне „да“» — почти торжественно заклинаю парня.

— Нет. Пап?

Сорвалось, и, между прочим, очень жаль!

— Ты влип, сынок, — а что еще могу ему на это все сказать?

— Это твое отеческое слово?

— Слово будет после, а сейчас, — хихикаю, — слабенький смешок. Вы красивая пара! Серж тебя почти боготворит. Он оказался добрым «папой». Скажу честно и без обиняков. Смирнов с завидным постоянством заступался за тебя. Он что-то чувствовал?

— Не знаю, — Петр действительно несмышлёно пожимает плечами. — Он меня поймал! — выкатывает странное признание.

— Поймал? —

удивляюсь. — Когда?

— Вытащил из постели Нии.

— Что за херня?

— Так вышло. Я навестил ее, а потом прилег. Ничего не было, но… — он осекается, как только видит мой заинтересованно прищуренный взгляд. — Сергей назвал меня женихом и ощутимо щелкнул по уху. Я думал, что…

Я этого не знал! Поблагодарить Петра за честность? Пожурить за охерительное самомнение и ослиное упрямство, и очевидную бестактность? По-видимому, не стоит, а мои как будто гувернантские слова точно будут ни к чему, да уже и не к месту.

Похоже, Серж и тут оказался прав:

«Петр сильно одержим!» — так он мне сказал, когда, стоя возле моей машины, мы заключили с ним пари на скорейшее разрешение щекотливого дела, которое организовала шаловливая детвора.

— Да-а-а-а, — громко выдыхаю, качая головой.

— Я не сказал ей, — по-видимому, еще в чем-то признается?

— О чем?

— Про… Про… — отводит глаза, поворачивается лицом к реке и, вскинув подбородок, на кое-что пытается обратить мое внимание. — Что это такое? Паром или катер?

— Что не сказал? — укладываю ладонь на его плечо.

— Она сказала, что любит меня, а я… — теперь он смотрит себе под ноги, на молочно-рыжий песок. — Я проглотил язык. Не смог выдавить несчастные слова…

— «И я», наверное? — заканчиваю за него.

— С Элькой не было таких проблем, я трещал ей в ухо все, что было ее душе угодно, а потом, — не поднимает глаз, — бегал от нее по девкам. Но я говорил ей о том, что…

— Считаю, что слова здесь не важны. По крайней мере, Тосику этого не нужно, — стараюсь отрезвить его и закончить организованное самобичевание.

— Пап… — он кривится и надменно хмыкает. — Она ведь женщина, а они, как известно, обожают подобный чес.

— Чес? Чес никто не обожает, Велихов! Это ведь синонимично обману. Ты врал Эльвире, вероятно, заискивал перед ней, а может быть, хотел понравиться, поэтому где-то на подсознательном уровне, принимая в расчет женское мечтание о большом и чистом чувстве, ты, как сам изволил выразиться, ей языком чесал, хотя на самом деле в тот момент вообще не догонял, как это по-настоящему любить. Сейчас болит? Болит вот здесь? — бью кулаком себя в грудину, прощупываю мышцы, раскатываю кожу, раздираю ткань рубашки, осыпая пуговицами песчаный берег. — Если да, то…

— У тебя инфаркт! — искрометничает младший.

— Пропущу свой ход, но останусь при своем! Мне лично подтверждения не нужны. Уверен, что Сержу еще яснее ясного, а нашим мамам, да и Нии… — осекаюсь на одну секунду. — Ты скажешь ей нужные — исключительно по твоему пониманию — слова, когда наступит подходящий момент.

— Когда?

— За этим, что ли, дело? Она настаивает или…

— Разве это вежливо?

— Причем тут вежливое и истинное?

— Считаешь… — он снова направляет на меня глаза.