Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

— В качестве медового месяца, например. Что скажешь, Ния? — предлагает папа.

— Без проблем, — тут же отвечаю, хотя планов будущего мужа совсем не знаю.

«Но определенно позже!» — добавляю про себя, со свистом выдыхаю воздух куда-то по направлению не на Кубу, а на свои колени или под стол, сильно раздувая ноздри.

Теплый задушевный вечер, спокойный ужин и миролюбивая обстановка после, предполагают обязательное валяние на диване под боком папы и неторопливые почесушки моих стоп от раскрасневшейся и немного захмелевшей мамы; отдельной и бесплатной категорией идут, конечно, Юлькины подколы — куда же без издевок и мерзких шуток; и мягкие поглаживания крохотной ладошкой

племянника моего уставшего и «засыпающего на ходу» лица. Да уж, теперь мне будет, что вспомнить в новой жизни, когда начну причитать одинокими вечерами о том, как в девках счастливо жила, и заведу обычную растасканную пластинку, какие мужики козлы и недоразвитые создания, которым только то и, сами знаете что, нужно.

— Я, наверное, уже пойду, — опускаю ноги на пол, принимаю вертикальное положение на диване, растираю затекшие колени и разминаю пальцы на руках. — Спокойной ночи, дорогие, — поочередно трогаю губами родные щеки.

— Уже-е-е? — мама жалобно звучит, почти хнычет, мучительно стонет, выламывая свой тихий и спокойный голос.

— Половина одиннадцатого, ма, — выставляю руку ей под нос. — Завтра ведь рано вставать.

— Цыпа, ты как? Все нормально? — отец поглаживает женское оголенное плечо и пальцами специально задевает пробитое жемчужным гвоздиком маленькое ухо, которое мама с явной целью оттопыривает для него. — Чика-чика, держи себя в руках, не разводи здесь слякоть. Что за ерунда? Есть возражения? Кто-то против? Жень, нам не выдавать дочь замуж? Слушаю тебя.

В кои-то веки отец прислушивается к матери? Ради такого представления я готова ежегодно штурмовать ЗАГС.

— Нет-нет. Что ты, в самом деле? Серый…

Замечаю, как на этом имени он вздрагивает и впивается пальцами в идеально выгнутый женский бок, проходится по хрупким ребрам и целует маму в щеку.

— Перестань!

— Чуть-чуть волнуюсь, — обнимаю себя за плечи и бегаю глазами по родной обстановке, в которой родилась и в которой счастливые мгновения прожила.

— Из-за чего?

— Вдруг он передумает, — предполагаю на ходу смешную отговорку.

— Все будет хорошо, — отец подмигивает мне и прикасается губами к темному женскому виску. — Егор не передумает, Смирнова…

Я знаю! А я, черт меня возьми, не сбегу. Не дам повода и возможности для продолжения его игры. Правила Петруччио сотру и начну писать свои. В конце концов, я всегда побеждала Велихова и в этот раз у мерзавца ничего не выйдет. На самый крайний случай я сбегу в ту страну, с которой у моей родины нет договора об экстрадиции. Не достанет — не удастся, а я живой не дамся! Надо у всемирного разума спросить, где на географической карте есть для этого подходящее место. Желательно где-нибудь в Латинской Америке или Африке.

«Я Смирнова! Я сильная, умная, и, черт возьми, сегодня чересчур красивая» — рассматриваю себя в огромном зеркале и, как заклинание, повторяю свою девичью фамилию и черты характера, которыми, похоже, все-таки не обладаю, иначе не попалась бы на крючок с обманкой в виде дружественной руки помощи.

А мама точно не польстила и не покривила душой, и мое завтрашнее свадебное платье действительно великолепно: воздушная объемная юбка, твердый лиф, глубокое декольте и минимум жемчужин в качестве дешевого декора. Кручусь перед длинным зеркалом, прикладывая прозрачный подол к своей фигуре, закрывая ноги, живот, шею и чуть-чуть лицо, формируя невесомую фату. Затем переключаюсь на нижнее белье и резное кружево, которое под восхитительный наряд надену. Внимательно разглядываю симпатичную подвязку с крохотным сердечком и тонким атласом вдоль выбитого края, бережно растягиваю, проверяю прочность, но резко отпускаю, вздрогнув

от оглушающего в тишине телефонного звонка.

«Господи! Какого… Кому еще не спится?» — подкатив глаза, шепчу.

Есть небольшая, но увесистая догадка. Если перебрать всех моих знакомых, не обремененных чувством такта, начисто лишенных скромности, с отсутствующими элементами простого воспитания, то на ум приходит лишь одно:

— Чего тебе, Пиноккио? — сквозь зубы произношу. — Не спится?

— А тебе? — задушенно хохочет в трубку.

— Я не в настроении веселиться, Буратино. Есть что по делу или на ночь глядя нервы потрепать решил?

— Выручка сегодня не плоха, Антония. Я все сделал, как твое величество мне приказало, — голосом транслирует веселье и бешено раздражает меня. — Выйдешь ко мне? Тепло на улице, тихо и безветренно.

Это обойдется!

— Нет, — сразу пресекаю.

— Тогда я сам войду. Блин, — по-моему, он с чем-то возится, что-то ковыряет, словно ломится через забор, прошивая лбом каменную стену, — Ни-я-я-я!

— Я уже сплю, Петруччио. Какого черта ты приперся? Где ты?

— Здесь я, здесь. Есть маленькая, но нехорошая проблемка, Тузик. Надо бы перетереть. Ах, твою мать… — чертыхается, рычит и грязно матерится. — Бля-я-я…

— Ты что, блатной? Урка? Гопник? Сбежавший, рецидивист или мафиози? Что за тон? Что это за…

По-моему, на улице, где-то на своем балконе, выходящем прямиком во двор, я слышу слабое копошение, затем ворчание, шорох, возню и звериное царапание, словно кто-то пытается залезть к нам в дом.

На второй этаж? Да этот кто-то недоразвитый смельчак. Оборачиваюсь и всматриваюсь в темноту, уже окутавшую окружающее пространство. Выключаю свет, прищуриваюсь, вытягиваюсь, как датчик движения, вожу своим лицом, выискивая шевеление за окном, которое можно расценить, как несанкционированную попытку проникновения или незаконного вторжения в частную собственность, за которую кому-то, если он осмелится на это, может грозить вполне себе реальный и не малый тюремный срок. Если, конечно, идиот себе шею не свернет, когда лететь на землю будет с очень нестандартного балкона. Этаж второй, но этот дом выполнен по индивидуальным чертежам и выдержал не одну перестройку и даже на моей памяти. Здесь достаточно высоко, к тому же очень неудобно укладывать себя на землю, укрытую сосновой щепой или острыми хвойными иголками. А впрочем, мне откровенно все равно. Собаке — собачья смерть и человеческий поделом за все, что он мне сделал. Нечего героя из себя строить или отъявленного домушника изображать.

«Не может быть!» — с открытым ртом смотрю на то, что вытворяет Велихов, цепляющийся за перекладины балкона, который выходит из моей комнаты.

— Я вызову полицию и заявлю, что не знаю, кто ты есть. Перестань! — шиплю в трубку и с глазами, обильно залитыми кровью, рассматривая то, что он творит сейчас, набычившись, иду к окну. — Я не впущу тебя, — прокручиваю дверную ручку и закрываю балконный разворот. — Убирайся!

— Помолчи, а-а-а! — скрипит недовольным и злым голосом.

Я странно замолкаю и слежу за тем, что он ваяет, изображая из себя престарелого Ромео.

Велихов перекидывает ногу через ограждение и заталкивает себя на смотровое пространство перед моим окном. Отряхивается, осматривается по сторонам, разминает шею, вытаскивает из нагрудного кармана смартфон и, подскакивая, изображая голубец ногами, в прыжке ударяя стопы, направляется к стеклу, от которого я отшатываюсь, словно вижу ожившее злое привидение.

— Я закричу.

— С чего бы? — прижав плечом к своему уху телефон, дергает балконную дверь. — Открой мне, стерва.

— Уезжай, — рычу и мягко добавляю, — Петя.