Героинщики
Шрифт:
Мы с Кизбо сейчас проходим программу лечения метадоном, к которой собирается присоединиться и Кайфолом. Мы уже давно не употребляли, но чувствуем себя хуево. И мы все равно продолжаем искать героин. Я рассказал об этом девушке из клиники, и она ответила, что нам надо набраться терпения, что через некоторое время после прекращения употребления наркотиков все эти тревожные симптомы исчезнут. Ага, дождаться бы!
В те дни, когда я не ищу, где ширнуться, я читаю «Улисса» Джойса, которого я, к своему удивлению и радости, нашел в библиотеке на Макдональд-Роуд. Я никогда раньше не читал этого произведения, он всегда казался мне скучным неразберихой, но сейчас я просто потерялся в этой книге, выискивая слова и образы, которые напоминают мне о тех временах, когда я употреблял
По метадоновой программе надо появляться каждую неделю в клинику в Лейте и сообщать о своем нынешнем состоянии. В следующем году эту больницу собираются закрывать, но нам все равно надо заходить туда для отметки и за сиропом, который по вкусу можно сравнить разве что с жидкостью для чистки унитазов. Звучит очень грустно, но там мы чувствуем себя нужными. Там мы встречаем много наркоманов. Некоторые из них выглядит расстроенным, кто стыдится, а кому-то на все похуй, они даже не боятся спросить у нас героин. Некоторые совсем чистые и простые. Не будь героина, они бы подсели на другое, уверен в этом. Но подавляющее большинство - обычные ребята, которые подсели на иглу и накололись до полусмерти, чтобы убежать от стыда и безработицы. От скуки здесь все сходят с ума не менее, чем от наркоты. Часто они держат все это в себе, нацепив на себя маску спокойствия, постоянно шутя и много разговаривая. Они не могут позволить себе обратить на что-то внимание, и я точно знаю, что даже если их накрыло волной апатии, это произойдет рано или поздно, им не уйти.
Метадон - полное дерьмо. От него гудит голова, но они говорят нам употреблять его и дальше, иначе нам не дождаться свое «улучшения». Метадон снимает дискомфорт, и, пожалуй, лучше он, чем ничего. Иногда в клинике на нас смотрят, как на лабораторных крыс, говорят с нам этим особым приглушенным и рассудительным голосом, который используют только в разговорах с пациентами. У нас берут кровь на анализ: парень из лаборатории постоянно подчеркивает, что это не только ради проверки на ВИЧ. По крайней мере, они пытаются что-то для нас сделать. Наконец общество признало трагедию, которая происходит во всей стране.
В доме моей матери всегда тихо. К моему удивлению, когда мамы с папой нет дома, мы с Билли прекращаем бороться, забываем о том, что ненавидим друг друга, и просто общаемся, как нормальные братья. И вот мы смотрим, как чернокожий американский боксер выбивает из белого ничтожества последнюю надежду.
Затем Билли говорит что-то типа:
– Не могу больше сидеть так, ничего не делать.
– Опять хочешь в армию?
– Пожалуй, да, хочу.
Я поборол в себе желание развить эту тему. Мы с Билли никогда не сходились во мнениях относительно таких вопросов, и хотя я считаю его набитым дураком, это - его жизнь, не мне указывать ему, как жить. Но он рассказывает мне об армии: об идиотах-офицерах, о ебаном пешем патрулировании, но говорит, что там друзья всегда готовы за тебя заступиться, там чувствуешь себя частью чего-то большего. На следующей неделе ему придется предстать перед судом за избиение того мудака из бара, поэтому у него голова только проблемами и забита.
Билли переехал в старую комнату Дэйви, из которой открывается красивый вид на реку. Когда эта святая комната отошла тогда к человеку, который был бы счастлив и в погребе или на чердаке, мы с Билли не скрывали своего недовольства после того, как переехали сюда из Форта несколько лет назад. Он до сих пор говорит, что комната перешла к нему по завещанию малого Дэйви, мудака, бля; но, честно говоря, я не имею на нее прав, потому что не собирался сюда возвращаться. Теперь его половина комнаты кажется мне слишком пустой. Он забрал свой старый портрет Дональда Форда в прикиде джамбо и сверток с каллиграфической надписью, который он сделал когда-то еще в школе (единственное его достижение за все одиннадцать лет государственного образования). Там он записал темно-бордовым чернилами текст песни Даррена Гейеса «Hearts, Glorious Hearts». Пластмассовый король Билли на коне, который стоял когда-то на подоконнике и неодобрительно смотрел на это жилище фанатов «Хиберниан»,
Изолента, которой он разделил когда-то нашу комнату пополам, все еще здесь, проходит прямо по ковру. Я убираю ее, и она оставляет после себя широкую темную линию, такую заметную на голубом полу, освещенном солнцем. Он называл это невидимой Берлинской стеной, отделяющей его от меня - от моей территории постеров Кубка Лиги чемпионов в 1972 году, фото «Хиббс» в 1973-м, где они держат в руках сразу два кубка, плакат с Аланом Гордоном, который намеренно дурачиться и позирует. Затем здесь есть еще снимок Джукбокса. А еще на стене висит огромная фотография церкви, на улице Святого Стефана, на которой Томми баллончиком написал «ИГГИ - БОГ». Чуть дальше висит коллаж из изображений панков и исполнителей соула, прически у них невероятные, потрясающие. Теперь я могу придвинуть кровать ближе к окну, так как Билли сюда точно больше не вернется.
Теперь у него есть двуспальная кровать, которую он поставил в старой комнате Дэйви, чтобы было удобнее трахаться с Шэрон, когда и остается у него на ночь. Ебаный джамбо, ему бы только трахаться. И как они так могут, когда в соседней комнате спят мама с папой? Как он себя уважает после этого? Я никогда не приведу телку сюда, в дом своей матери.
В субботу я всегда просыпаюсь поздно, сейчас уже почти двенадцать часов. Я не голоден, но мама с папой не ожидали меня, поэтому они уговаривают меня, чтобы я полакомился субботним бифштексом с ними. Это у нас такая традиция - мама всегда готовит рубленый бифштекс рано, еще в первой половине дня, поэтому мы всегда успеваем пройтись по Истер Роуд или в Тайнкасл; отец иногда даже до Иброкса добирался. Надо сказать, что почти все футбольные традиции ушли из нашей жизни в последние дни, но этот бифштекс, пожалуй, останется с нами навсегда. Мама застилает белую скатерть, я вижу, как в большой сковородке булькает этот бифштекс, прямо посреди красуется лук. Затем она перемешивает какую кашу, засыпает ее бобами. Но в молчаливом спокойствии материнских рук я вижу что-то значимое, надрывное; она даже трясется, так хочет сделать что-то именно для меня. У старушки уже глаза на лоб лезут, потому что кончились сигареты. Она просит их у Билли, но тот пожимает плечами, мол, нет, нет. Ага, помню, он говорил что-то о том, что хочет курить меньше, а может и вообще бросить.
– Надо выйти за сигаретами, - говорит она.
– Тебе они не нужны, Кэтрин, - говорит ей старик таким тоном, будто обращается к ребенку.
Он редко называет ее полным именем, только в особо серьезных спорах, о чем свидетельствует и то, как они пялятся друг на друга. Я накладываю себе в тарелку бифштекса. Съедаю и немного каши, но, кажется, бифштекс пересоленый, мне больно, когда он попадает на мои сухие потрескавшиеся губы, и хотя я сам видел - мама довольно долго держала его на плите. Старушка всегда готовила так себе, но даже если бы она была Делией Смит, я бы все равно не смог съесть столько, чтобы ее удовлетворить, потому что я все дрожу и моргаю от света, слепящего меня из окна.
Господи, я же только хотел взять пару пластинок!
Краем глаза я вижу, как мама обшаривает ящички в серванте, перекладывает подушки на диване и креслах, чтобы хоть немного сбить запах сигаретного дыма, который неизбежно витает по всей нашей квартире. Она меня раздражает, я хочу сказать ей: «Сядь уже и ешь», но ко мне вдруг обращается старик, и есть что-то угрожающее в его тоне:
– Я хочу спросить у тебя кое-что. Нечто очень серьезное. Ты такой бледный из-за препаратов?
Думаю, он не о лечении, а о наркоте сейчас спрашивает.
– Сынок, скажи нам, что это не так!
– умоляет мама, становясь у стула, на который она должна была давно уже сесть; она сжала руки в кулаки так, что костяшки побелели.
Сам не знаю почему, но я не хочу им больше врать.
– Я сейчас на метадоновой программе, - признаю я, - пытаюсь соскочить с иглы.
– Идиот ты ебаный, - кричит Билли.
– Угу, теперь мне многое понятно, - холодно констатирует папа и спрашивает: - Ничего не хочешь нам сказать?
Но я только пожимаю плечами.