Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера
Шрифт:
Эти слова написал, незадолго перед повешением, Рудольф Хёсс, бывший комендант Освенцима. Многие известные нацисты и эсесовцы прошли через опыт дисциплинированной фолькистской жизни в Artamanen, например, Вальтер Дарре, ведущий идеолог СС и министр сельского хозяйства, а также Мартин Борман, который, после полета Гесса в Шотландию, стал личным секретарем Гитлера и одним из самых влиятельных и опасных людей Третьего рейха. Герда, жена Бормана, фанатичная нацистка, писала: «Он [ее муж] делил все народы на три группы: крестьяне, с корнями в земле, кочевники, скитающиеся по степям, и паразиты, живущие коммерцией и торговлей. Представителями крестьян, укоренившихся в земле, являемся мы [немцы], а также японцы и китайцы. Только укоренившиеся в земле люди знают, что такое истинная культура; они знают, что должны защищать наследие своих отцов, что плоды их трудов перейдут к их сыновьям и внукам. Все их бытие вращается вокруг посева и жатвы»134. Так
Если деревня добра – то город зол; урожай – это дар, который природа дает земле, город же вымучен человеческим умом; «культура» связана с землей и здорова, «цивилизация» же не имеет корней, является искусственным созданием ума и симптомом упадка. Примеры этого дуализма мы в изобилии находим в книге Шпенглера, написанной в духе чистого отрицания. (Для него, как и для Гобино, человечество не имеет цели.) «Каменный колосс, метрополис стоит в конце жизненного пути каждой культуры, – пишет он. – Эта каменная масса возвышается надгробным памятником тому, что “было когда-то”». Города – это ум и ничего кроме ума, без контакта с землей, с живительным чревом природы. «Человек становится “умом”, свободным, похожим на кочевника, но более ограниченным и холодным. “Ум” – это специфически городской способ осознания. Все искусство, вся религия и наука постепенно становятся ментальными, чуждыми земле, непостижимыми для крестьянина, связанного с почвой. Цивилизация – это начало менопаузы народа. Вековые корни бытия иссушаются в каменных массах городов. И этот свободный ум, словно язык пламени, величественно поднимается в небо и испаряется»135.
Опять перед нами мыслитель, считающий мышление признаком упадка и желающий от него избавиться, чтобы вернуться к крестьянскому образу жизни, свободному от тягот рефлексии. Тексты, подобные вышеприведенному, являются симптомами невроза, от которого страдал в то время немецкий народ. Нация, стоящая впереди всего мира по технологическому развитию, не доверяла современности и прогрессу и мечтала о возвращении к раззолоченным ценностям прошлого – прошлого, которого никогда не было. Но те силы, которые создали первое немецкое экономическое чудо и получали от него выгоду, не могли позволить развитию остановиться. Напротив, они объединились, чтобы сделать свою нацию доминирующей и самой преуспевающей в мире. Но и с этой руководящей позиции они пытались воплотить в жизнь видение, которое в сущности было фолькистским. Гордясь своим отличием от тех, кто с головой погружен в материализм и пустой модернизм, они были убеждены в своем превосходстве, превосходстве своей расы, культуры и нации.
Деление на север и юг – а по сути конфронтация Германии и ее Kultur с гуманистическим духом Западной Европы – глубоко сидело в подсознании немецкого народа. Фактически это деление было идентично противопоставлению римской цивилизации варварскому миру германских племен, которые впоследствии, волна за волной, разливались по всей Европе в первые века нашей эры. Образ жизни, навязанный римской цивилизацией, считался чуждым немецкому народу и его душе. Еще большим насилием казалось обращение немецкого народа в христианство, которое навязали «язычникам» латинизированные правители – римляне стремились интегрировать завоеванные народы, а католическая церковь не шла на компромиссы и обращение зачастую было вопросом жизни или смерти. (Карл Великий умертвил тысячи упрямых саксов за то, что те не желали креститься, и получил прозвание «убийца саксов».) Один немецкий автор говорит так: католическая церковь всегда считалась «инородным телом в духе немецкого народа»136. Вот почему в 1517 году призыв Лютера вызвал такой энтузиазм: немецкий народ уже давно был готов «отбить крепость, которую захватило христианство».
Нет сомнений в том, что язычников крестили мечом. «Как бы мы ни старались посмотреть на это под другим углом, источники вновь и вновь говорят нам об одном: обратить – значит продемонстрировать силу христианского бога. Чудеса, изгнание дьяволов, сжигание храмов и разбивание в куски алтарей и было евангельской вестью»137, – пишет в своей книге «Обращение Европы» Ричард Флетчер. Варварам нужно было доказать, что христианский бог сильнее их богов. Христианский бог мог управлять погодой, исцелять, побеждать в битвах и даровать своим почитателям богатство и здоровое потомство. Святые места язычников, будь то природные или построенные человеческими руками, должны быть разрушены, а вместо них нужно возвести христианские церкви. (Кафедральный собор в Шартре, Нотр-Дам в Париже, Кёльнский собор и собор Святого Петра в Лондоне сооружены на местах бывших языческих храмов.) Все языческие боги были объявлены демонами. «И демоны заставляли людей возводить храмы в свою честь, выставлять там образы или статуи грешников, сооружать себе алтари, на которые изливалась кровь не только животных, но и людей. Помимо этого, много демонов, изгнанных с небес, нашли прибежище в морях,
Однако смена религии – это сложный и долговременный процесс. «Обращенным» язычникам не объясняли даже элементарных основ нового вероисповедания, поэтому почитание старых богов, что с незапамятных времен управляли их судьбой, втайне продолжалось. Обыденная религия в первую очередь опирается на инстинктивный страх: если ты не исполнишь как следует свои религиозные обязанности, бог накажет тебя, нашлет болезнь на тебя или на твоих родных, лишит разума, заведет в ловушку, поразит нежданной трусостью в битве, сделает так, что тебя убьют, или так, что ты умрешь в постели и не попадешь на небеса воинов, в Валгаллу. Христианский бог должен был доказать, что способен защитить от подобных несчастий, и если новообращенные не были в этом убеждены, они возвращались к своим старым богам, зачастую тайно. «Христианский бог – это бог церкви. Церковь – его крепость. Каждые семь дней его приверженцы должны появляться там и выслушивать то, что он скажет. А потом они возвращаются к своей обычной жизни. Они еще немного посмеются и поглумятся над тем, что сказал им бог-иностранец, но скоро забывают и это. Они вытаскивают из тайников своих старых богов, идут к ведунье или к пастуху, знающим старые добрые заклинания. И живут по десяти заповедям бога своих предков»138.
«Благочестие современного крестьянина старше, чем христианство. Его бог старше любого бога высших религий», – писал Шпенглер139. Гитлер тоже считал, что христианство – это лишь тонкий слой лака на слое старых традиций и верований. Романтизм вновь обратился к природе, к силам, которые германцы почитали столетиями, задолго до того, как их подавило христианство. И теперь «новый романтизм», вооруженный множеством только что переведенных саг и легенд и новыми провидческими интерпретациями – Гвидо фон Лист сделал здесь особенно много, – возвел литературу, которая раньше казалась просто вдохновенной, до статуса священной. Ибо для фолькистского движения было невыносимо сознавать, что их нордическая раса позаимствовала бога другой расы, семитской, и оставалась ему верна. У каждого народа – свой бог, утверждали они, поминая Ницше, который однажды написал, что «расам севера должно быть стыдно – за две тысячи лет они не сумели создать ни одного собственного бога»140.
Немцы-фолькисты нуждались в прямых, индивидуальных переживаниях своей собственной души и бога. Для этого была необходима «религия без догм», без каких-либо посредников между богом и человеком (gottesunmittelbar). Церковь всегда ставила себя между верующим и божеством и даже называла святотатством попытку приблизиться к богу или пережить его напрямую. Такая «религия» – это набор положений веры, которые необходимо принять, «духовность» же – прямое, непосредственное приближение к богу через глубины души или через высшие области сознания. Все истинные мистики следовали тому или иному духовному пути, хоть многие из них и были принуждены склониться перед авторитетом церкви.
Лютер импонировал массам тем, что утверждал, что каждый имеет право напрямую общаться с богом – «каждый сам себе священник». Но он не сумел предотвратить того, что его путь, изначально духовный, также затвердел и стал церковью. Эта церковь в свою очередь разделилась на множество церквей, каждая из которых взяла за основу то или иное индивидуальное духовное переживание. Лютер не был единичным явлением, он скорее был воплощением немецкой традиции – это показывают работы Эберлина из Гюнсберга. Леон Поляков называет его «самым популярным лютеранским пропагандистом 1520—1530 годов». «Древние германцы, согласно этому бывшему францисканцу, были “добрыми и благочестивыми немцами”, христианами в истинном смысле слова. Римские миссионеры, проповедовавшие фальсифицированное и “обрезанное” евангелие, совратили их с пути истинного. Так “немецкий народ из истинной [христианской] веры был обманом обращен в папизм, от изобилия пришел к нищете, от истины ко лжи, от мужественности к женоподобию”. Но Лютер и фон Хуттен, посланные богом, возвращают немцев на верный путь. “Сердце божье радуется, так как истинное христианство расходится из Германии по всему миру”, и причиной тому – выдающиеся качества немецкого народа»141.
Ключевой фигурой этого нового движения, ищущего подлинной духовности, был Юген Дидерихс (1867—1930). Напомню, он был издателем серии переводов древних северных саг и легенд (Sammlung Thule). Дидерихс не только снабжал фолькистское движение переводами первоисточников, он также был мощным центром распространения немецкого мистицизма, приспособленного к новым временам, основывающегося на уникальной европейской мистической традиции (Хадевич, Мейстер Экхарт и Ангелиус Силезиус). Он понимал, что протестантские теологи после Лютера были «пустыми спорщиками», которые не дали развиться вдохновению, привнесенному Лютером. «Я глубоко убежден в том, что должен нацелить мое издательство на то, чтобы углублять религию без догм, и что будущее даст людей, необходимых для осуществления этой цели», – писал он142.