Гнев. История одной жизни. Книга вторая
Шрифт:
Вскоре мы прощались с Пастуром. Он поскакал по пыльной дороге, а мы смотрели ему вслед, пока не скрылась из виду его худощавая, совсем еще молодая сильная фигура, уверенно сидящая в седле.
Вестей от Салар-Дженга долго не приходило. Все было тихо вокруг, и эта тишина настораживала, вселяла тревогу.
— Ну, что они тянут?— возмущался Аббас.— Раз уж замахнулись, нужно бить!.. — Ничего,— успокаивал я его,— больше ждали, а теперь немного осталось.
— Душа горит, Гусо, пойми меня! Уже и солдаты в открытую говорят: долго ли терпеть будем, не пора ли повернуть штыки
— Надо сдерживать опасную горячность, Аббас,— хмуро остановил я.— Ты рвешься в драку, забывая о дисциплине, а они и подавно. Представляешь, что будет, если у нас раньше времени вспыхнет бунт? Наш эскадрон наверняка расстреляют, как тех солдат, что пришли в кровавую пятницу к Мехти-хану!.. Аббас вздохнул.
— Да, я понимаю. Но и ты пойми: когда я узнал, что вот-вот начнется, покой потерял. Сил нет ждать!
— Завтра у нас встреча с Пастуром, может, что и прояснится.
Аббас кивнул в ответ, и я понял, что действительно ему невмоготу все эти ожидания.
На этот раз Пастур приехал вовремя. Был он возбужден, радостно улыбался. Увидев нас, сразу же заговорил:
— Решено! Выступаем двадцатого. Поддержите?
— Да мы хоть сейчас!— Аббас был неузнаваем. Куда девалась его прежняя выдержка.— Как на пороховой бочке сидим — только огня поднести...
— Ну, вот и славно!— проговорил Пастур, потирая руки и посматривая испытующе на нас обоих.— Утром двадцатого я буду здесь и передам последние указания. Пожелайте успеха нам, друзья!
Таким мы еще не видели Пастура. Глаза его сверкали, и лицо, казалось, состояло из одних нервов — каждая черточка жила и двигалась.
Мы с Аббасом вытянулись и нестройно, но взволнованно произнесли:
— Смерть монархии!
— Да здравствует революция!
Пастур горячо обнял нас и легко вскочил на коня.
— Ждите двадцатого!..
Его новый конь взял с места в карьер и понесся по дороге в сторону Мораве-Тепе.
Как нам хотелось быть сейчас там, где решалась судьба восстания, где был наш друг и командир Салар-Дженг!..
Возбужденные, шли мы к себе в часть. Перебивая друг друга, говорили о предстоящем выступлении. И только у самых ворот умолкли. Я вдруг подумал, что все эти люди, . которые отдыхают сейчас в казарме после трудового солдатского дня, через неделю будут подняты нами по тревоге, построены и объявлены солдатами революции!.. Как поведут они себя в те решающие минуты, все ли безоговорочно встанут на нашу сторону? Может быть, у кого-то дрогнет сердце, кто-то струсит... Не должно быть,— всех этих людей я знал давно... Только те двое подвели бы, будь они среди нас, Заман-хан и Фаррух...
— Господин ождан!— оборвал мои мысли дневальный,— вас срочно вызывает господин подполковник Довуд-хан.
— А что случилось?
— Не знаю, господин ождан! А только час назад прискакал из Боджнурда нарочный, привез пакет. А что в нем— не знаю,— виновато развел он руками.— Нарочный тут же ускакал обратно.
— И ничего не сказал?
— Он же офицер, а я солдат!
Поднимаюсь на крыльцо в резиденцию Довуд-хана.
— Господин подполковник, ождан Гусейнкули-хан...
— Проходите,
Я уже не раз видел таким Довуд-хана — и в Миянабаде, и в Аббасабаде, и в дни осады Боджнурда: хмурый, встревоженный, забывший о своем обычном величии, он ходил по комнате из угла в угол и теребил тонкие усики. Видно, стряслось что-то такое, что может повредить лично ему, Довуд-хану, и он ищет выхода из создавшегося положения.
Наконец, он останавливается и буравит меня своими глазками.
— Я всегда верил вам, ождан Гусейнкули-хан,— говорит тонким голосом Довуд-хан. Голос его срывается, и я понимаю, что подполковник хотел говорить как можно торжественнее.— Эскадрон под вашим командованием честно выполняет свой долг во имя его величества и нашей родины. Мы бы и дальше мирно несли свою почетную службу, если бы враги правительства, а значит, и наши враги, не устраивали смуту, не выступали против закона...
Он еще долго разглагольствовал о родине, законе и верности долгу, а я тревожно думал: неужели пронюхали правительственные ищейки о предстоящем восстании?
— ...И я считаю себя вправе передать вам секретные сведения, только что полученные мною,— эти слова Довуд-хана заставили насторожиться.— Группа заговорщиков, в основном бывшие сподвижники Таги-хана, готовят вооруженное восстание. Эти ничтожные людишки намереваются изменить существующий строй, настраивают солдат против его величества шах-ин-шаха. Но за спиной правительства — верные трону войска, и они сокрушат эту шайку разбойников.
Забывшись, Довуд-хан стал размахивать руками и брызгать слюной, глаза его горели ненавистью. И снова, как в Миянабаде, я подумал о том, какой это жестокий человек и как он ненавидит простой народ, отстаивающий свои права на счастье.
Я поднялся и четко, по-военному сказал:
— Можете не волноваться, господин подполковник, солдаты нашего эскадрона до конца выполнят свой долг!
Он сразу осекся и уставился на меня взглядом, в котором медленно таяла ненависть. Потом Довуд-хан сказал почти спокойно:
— Я верю в это. Передайте солдатам от моего имени, что задержка жалованья — явление временное, скоро они получат все, что им причитается. В этом виноваты какие-то чиновники из министерства финансов. Шах-ин-шах уже распорядился наказать виновных.
Он снова стал ходить по комнате и теребить свои усики.
Решив уточнить, что именно стало ему известно, я спросил:
— Очевидно, господин подполковник, выступает опять какая-то горстка разбойников, вроде тех, за которыми мы гонялись в Миянабаде?
Довуд-хан резко остановился и заложил руки за спину.
— Какие разбойники? Я разве не сказал? Офицеры правительственных войск... Изменники!
У меня словно бы оборвалось сердце и перехватило дыхание. Хотел спросить, где же именно происходят эти события, и не мог.
Увидев мое состояние, Довуд-хан истолковал его по-своему.
— Да, меня тоже возмутило поведение этих предателей,— сказал он снисходительно.— Но я не теряю силы духа, не поддаюсь отчаянию и готов выполнить свой долг. Надеюсь и на вас, ождан!