Год дракона
Шрифт:
Дав слушателю обдумать изречение, Измайловский снова заговорил:
– Этот камень – порождение человеческого зла. Оно постоянно требует подпитки: притягивает пороки, черпая в них силу. Ты спрашивал, почему этот перстень имеет такое странное название – «Голубая Смерть»? Потому что все, абсолютно все владельцы украшения покинули наш мир скоропостижно и ужасно.
Последнее слово ювелира заглушил свисток чайника. Павел Антонович приступил к завариванию чая – именно так можно было обозначить его действия. Он как будто совершал древний ритуал: ополаскивал заварочный чайник кипятком, засыпал в него три ложечки заварки, легким движением стряхивая с каждой лишнее. Он особым способом складывал полотенце, которым после накрыл
Семенов с удовольствием наблюдал за этими действиями. Они переносили его в детство, когда они всей семьей вечеровали на веранде Измайловских. Павел Антонович тогда так же без суеты заваривал чай из самовара, а его супруга Тамара Леонидовна накрывала на стол. Однако сейчас капитану не терпелось перейти от фольклорной к фактической составляющей истории украшения, узнать, кто были его прежними владельцами, потому что эта информация могла помочь в расследовании. К сожалению, перемотать мифологическую часть было никак нельзя. Ее надо было просто перетерпеть, как лирическую сцену в любимом боевике, который ты смотришь в кинотеатре.
Завороженный действиями старого знакомого, Семенов, возможно, впервые в жизни неожиданно решился форсировать повествование:
– И много ли было владельцев у перстня?
– Предостаточно, – словно не замечая, что его вынуждают продолжить рассказ, откликнулся Павел Антонович. – Достоверно известно лишь о девяти из них. Восемь уже мертвы, а твоя эта женщина… Как, бишь, ее фамилия?
– Соловьева, – отозвался Михаил.
– Да, она – в большой опасности. Я думаю, что перстень перешел к ней от любовницы Крутовского. Дело в том, что он был по этой части большой конспиратор, и кем была его возлюбленная, не знал никто – ни друзья, ни жена, ни соседи.
– Кто такой Крутовский?
– Это прежний владелец «Голубой Смерти». Последний, о ком мне было хоть что-то известно. После его смерти украшение так и не нашли, решили, что оно было украдено, но я думаю, что Станислав Петрович подарил его любовнице. С большой вероятностью можно сказать, что и она уже оставила наш мир.
Семенов открыл блокнот и быстро написал: «Любовница Станислава Крутовского».
– А кем он был? Ну, этот Крутовский…
Измайловский понял, что зацепил слушателя, поэтому оттягивал минуту раскрытия тайны всеми способами. Он собирал на стол, дотошно выясняя, с чем гость предпочитает пить чай, добавлять ли ему молока, льда или чего покрепче. Семенов терпеливо отвечал, но внутри у него все кипело от того, что он попался на удочку рассказчика. А рассказчиком Павел Антонович был отличным: умел держать внимание слушателей, интонациями и паузами создавая нужную атмосферу. Для этого иногда даже приукрашивал повествование, наделяя его героев качествами, которыми они в реальной жизни не обладали. В детстве Михаил ждал рассказов Измайловского ради их сюжета, сейчас же убеждал себя, что привлекает его вовсе не сюжет, а информация, которая может помочь следствию пролить свет на личность грабителя.
Наконец, чай был разлит по чашкам, варенье, сгущенка и другие вкусности расставлены по столу, а желания гостя выяснены до последней детали. Ничто больше не сдерживало Павла Антоновича, и он начал рассказ…
========== Горыныч ==========
Вечером, как и обещал Вовка, мы отправились к таинственному человеку, носившему сказочное имя Горыныч. Мы выехали в пять часов вечера, и Вовка гнал всю ночь. Мы почти не разговаривали в дороге. Брат, видимо, чувствовал свою вину за то, что довел меня до обморока, а я не хотел говорить на тему мифологии, потому что чувствовал, что все сказанное Вовкой больше не вызовет во мне протеста. Выглядеть сдавшимся бойцом мне не хотелось.
Тем не менее было в этой капитуляции какое-то странное, почти мазохическое удовольствие: замок на дверях открыт, но враг не знает этого и потому не заходит. Я наслаждался
Это была моя первая дальняя поездка, если не считать побега из детдома. Одна и та же машина, один и тот же зимний пейзаж за окном, но дорога воспринималась мной иначе. Когда мы ехали из детдома, джип увозил меня прочь от старой жизни. Сейчас же он вез меня к новой. Я смотрел в окно на расплывающиеся в зимних сумерках деревья, столбы и серые машины, которых мы легко обходили на трассе, и мне казалось, что не я еду куда-то, навстречу новым событиям и приключениям, а это дорога уносит всю обыденность прочь, за спину, открывая мне горизонт для новых свершений.
Да и сам «Чероки» за это время стал для меня не просто машиной. Он олицетворял семью, дом, который объединял меня с братом. Печка обогревателя заменяла мне тепло очага, кожаное кресло – кровать, урчание двигателя – болтовню телевизора, а лобовое стекло – окно комнаты. Мой дом теперь не стоял на небольшой деревенской улочке, которая превращалась в пылевую пустошь летом и грязевое болото весной и осенью; мой дом теперь не торчал на отшибе в степи, окруженный бетонным забором из старых шлакоблоков и покосившими хозяйственными постройками. Мой дом теперь двигался в любом направлении по освещенным автострадам, залатанным асфальтовым дорогам, похожим на стиральные доски, и разбитым грунтовым колеям. Мой дом теперь мог остановиться в любом месте, чтобы я мог насладиться пейзажем, сходить в туалет или пообедать. Мой дом теперь был сосредоточен в салоне старого джипа и одновременно располагался где угодно. Это чувство и волновало, и успокаивало меня.
Живя в детдоме, я часто мечтал о собственной квартирке – небольшой и уютной, моей берлоге, где я буду чувствовать себя в безопасности и покое. Я мечтал украсить ее безделушками вроде плакатов и забавных статуэток, я мечтал затаиться в ней так, чтобы без потрясений прожить жизнь и спокойно встретить старость.
Но теперь, ощутив на губах вкус путешествий, уловив запах дороги – смесь бензина, грязи и свежего ветра,– я уже не мог помышлять о той жизни, о которой мечтал. Меня опьяняла свобода, новизна и сладкое волнение от предвкушения. И я был счастлив разделить это с братом.
В дороге мы остановились всего два раза: в одиннадцать вечера – заправиться и поужинать, и в восемь утра – заправиться и позавтракать. В полдень мы были уже на Волге.
Машину Вовка припарковал возле супермаркета, а до дома Горыныча, как водится, мы какое-то время шли пешком.
– Горыныч, Женька, это мое все, – говорил брат по пути. – Он мне не только жизнь спас, но и помог на ноги встать. Я тоже ему кое-какую услугу однажды оказал, выручил его в трудную минуту, поэтому с тех пор у нас с ним уговор: просьбы друг друга выполнять во что бы то ни стало. Жень, если со мной когда-нибудь что-нибудь случится – иди к Горынычу, он поможет. И сам никогда не отказывай ему в помощи. Обещаешь?
Мне пришлось пообещать, потому что брат все равно бы не отстал.
Горыныч жил на пятом этаже хрущевской пятиэтажки. Я уже понял, что друзья брата, как и он сам, предпочитают верхние этажи, чтобы можно было слинять через крышу. Когда мы позвонили в дверь, у меня вдруг от волнения забилось сердце. Всю дорогу я гадал, как выглядит Горыныч. Мне он представлялся то растолстевшим от сидячего образа жизни писателем, который курит трубку и дважды в день гуляет с ирландским сеттером; то всклокоченным неформалом в заношенных джинсах и мятой толстовке; то отставным коммандосом, как Вовка, – крепким, немногословным, живущим в аскетических условиях. Однако я был сильно разочарован: дверь нам открыл низенький дядечка за пятьдесят, с большими залысинами на лбу и длинным хвостом седеющих волос на затылке, небритый несколько дней, в трениках с вытянутыми коленками и полинялой майке с Фредди Меркури на груди.